Мы живем рядом - страница 24

Такой Алим в тысячелетней истории верил в каменных идолов и демонов, верил в огонь — верой, которой научил его Зороастр, потом поклонялся греческим богам, человекоподобным и легким, потом был буддистом и жег сладко пахнущие свечи перед статуей Будды, сидящего на лотосе, потом клал поклоны и молился со свечой в руке в несторианских храмах святой троице, проклиная буддистов, потом, распластываясь на молитве в мусульманских мечетях по первому зову муэдзина с минарета, бил себя в грудь, призывая все кары на язычников и христиан вместе взятых.

И все это происходило с ним тут, в одном и том же месте. То, что он сюда пришел из Ферганы, не имело никакого значения. И в Фергане происходило то же, или почти то же, что в Термезе.

Алим взглянул на меня попристальней, подвинулся поближе и, потрогав свою бороду, улыбнувшись как-то очень вежливо и мягко, точно извинялся за свои слова, спросил:

— Скажите мне, а как работают сейчас в Венгрии?

Почему ему пришло на ум спрашивать, как работают в Венгрии? Все что угодно я мог от него услышать, только не это. Но он, выдержав паузу, сказал с чувством большого достоинства:

— Да, в Венгрии, как они там работают, хорошо ли они работают?

— Где? — переспросил я. — В Венгрии? Почему вас это интересует?

— Как почему, — сказал он неторопливо, снова потрогав бороду. — Мой сын, мой Нуритдин, освобождал их, венгров. Руки ему там изранили, он за них кровь свою проливал. Там есть река такая... Дона, она маленькая, меньше Аму-Дарьи, Дона... Кажется, такое у ее имя?

— А, это, наверное, Дунай вы хотите сказать?

— Ну, Дона-Дунай. Это так. Значит, такая река есть. Вот он сражался на ней. Он освободил их главный город. — Алим помолчал, снова вспоминая имя города. — Будапешт-кент, — сказал он твердо.

«Вот что! Старик-то, оказывается, сын нашего времени», — подумал я.

— Я вам скажу, как сегодня работают в Венгрии.

Я вспомнил, что на другой день по приезде в Термез мы жадно набросились на газеты, которых долго не видели, и в газетах, я, между прочим, вычитал и о трудовых успехах, венгерского народа. Об этом я с удовольствием сообщил Алиму. Лицо его стало каким-то лукаво-радостным, и он сказал:

— Да и я думал, что они хорошо работают. Не зря мой сын их освободил и кровь там оставил. Вы меня очень порадовали...

— А вы представляете себе, что за страна Венгрия? — спросил я.

— Да, Нуритдин много рассказывал мне, какой они народ, как живут. Они, говорят, тоже из Азии. Вроде как бывшие узбеки, но вера другая, язык другой. Города большие есть, хорошие. Сын много рассказывал.

Тут хозяева поднялись с ковров и сказали, что нас ждут в клубе, где мы обещали рассказать колхозникам о своей поездке. Мы спустились по лестнице в колхозный сад, по которому гуляли с Алимом, и тут старик снова подошел ко мне.

— Я в клуб, простите, не пойду, у меня одно дело есть; вы уж меня простите, старика...

— Что вы, что вы! — воскликнул я. — Я понимаю, что вы устали...

— Я не устал, — сказал он, прикладывая руку к сердцу, — поверьте, дело есть. А вот что я хочу вас просить. Вы всюду ездите. В разных странах бываете. Будете в Венгрии, передайте им привет от старика, от одного старого садовода, узбека Алима из Сурхан-Дарьинской области, из колхоза Пограничного, а то просто скажите: от садовода старого из Термеза. Скажите, что мне было приятно узнать о них. Скажете, не забудете?

— Как можно забыть! — воскликнул я. — Разве такое можно забыть?

— А вы все-таки в книжку запишите, а то забудете, — смеясь, сказал он и, крепко пожав мне руку, пошел тихими шагами в глубину своего бесконечного, уже совсем темного сада.

А потом мы выступали в колхозном клубе. Клуб был большой, но свет в нем горел плохо, в нем было холодно. Народ в зале собрался молодой и живой. И действительно, там были и киргизы, и узбеки, и русские, и туркмены, и русский парень вел за руку девушку узбечку, краснощекую, стройную, и ей нравилось, что она идет так открыто рука об руку и никто не может ей ничего сказать.

И мы долго рассказывали о том, как живут люди за Гиндукушем и за Аму-Дарьей, как они хотят жить лучше, и как это не получается сразу, и как идет борьба за новое в жизни и за новое в человеке.