Мю Цефея. Шторм и штиль - страница 13
Рубена скрутила последняя предсмертная судорога. Ворот куртки распахнулся, и что-то белело там на бледнеющей коже. Эйдар склонился. Он уже видел, что там, понял не глазами, не головой — сердцем. И все равно пригляделся, будто близорукий старик. Белое… Белое солнце из переплетения нитей.
Их было семеро. Охотников, братьев было семеро. И все — почти мальчишки, едва заслужившие право взять оружие и выйти за добычей. Эйдар метнулся к другому брату, к третьему — распахивал вороты курток и сквозь подернувшую глаза слезную муть смотрел на обереги.
Семеро братьев. А восьмой… А восьмой брат, серошкурый, лежал с разорванным горлом. Все восемь его Эйдара детей. Мертвые.
«За детей моих не прощу. За них ответят твои».
— Довольна ли ты теперь, Илва? — взревел, задрав к небу голову, Эйдар. — Довольна ли?!
Но небо молчало. Зато ответила земля. Из логова выбрались волчата-подростки. Все серые, а один — меньше прочих и белый весь от носа до хвоста. Тявкнул. Громко так, издевательски? Смеется… Смеется!
— Ты?! Ты…
Эйдар поднял нож — красный, как злоба, как любовь к сыновьям, как кровь врага. Двинулся медленно. Белая… Белая гадина. Убил раз — убьет снова.
Волчата попятились, а белый волчонок не боялся, не убегал. Даже когда Эйдару остался шаг, один замах.
— Не смей! Дочку — не смей!
Из логова метнулась наперерез женщина. Волосы белее метели хлестнули воздух, пальцы-крючья впились в плечи Эйдара. Пока он отодрал от себя хельду, пока толкнул, швырнул оземь, белый волчонок кинулся в лес.
И следом поднялась пурга. Да такая, что Эйдар с юности не видывал. Из прорех в небе посыпался холодный и колючий смех. Зима возвращалась белым пологом по красному. Укрывала мертвых волков, укрывала мертвых людей. Замела так, будто не было, будто стирала с земли, из мира, из памяти.
Эйдар кинулся в одну сторону, в другую. Где теперь искать проклятую? Волчата увязались следом. Мало им!
— А ну, пшли! — Эйдар запустил в мелюзгу палкой. Топнул ногой.
Те шугнулись, замерли поодаль. То-то же. Наугад он вломился в лесную чащу. Белую всю, с частоколом черных стволов. Невидимые в метели кусты драли куртку и руки, глаза кололо ледяным ветром, будто сам лес, само небо не пускали Эйдара за волчицей. Но он бежал, бежал, и все виделся ему белый силуэт на белом. Вот за дерево скакнула — или то заяц? Вот хвост метнулся на фоне пня — или снег взвился? Эйдар со злости вогнал острие ножа в кору. Дернул назад — не идет! Зарычал, завыл сам, точно волк. Белое на белом, белое на белом… Все обманка.
И уж весь воздух в груди выстудило, а он бежал. Не бежал даже — брел. На кого только похож? Старый безумный дурак, ищущий новой крови в лесу. Новой смерти, которая ничего не изменит.
Ноги завязли в сугробе. Эйдар рванулся вперед и упал лицом в белый холод. Снег забил рот и ноздри, залепил глаза. Надо б подняться, да никаких сил не осталось. И ради чего? Белую волчицу все равно не догнать. Нет его Марны, нет сыновей, волков — и тех нет, чтобы злобу выместить. Один он. И снова, громом по небу — один!
Может, и не нужно дальше?.. Не для кого.
Эйдар уже и веки прикрыл, и приготовился. Говорят, в снегу уснешь, так и не заметишь, как сон навсегда заберет. Но вдруг ткнулось что-то теплое в шею, потом — в ладони. Эйдар глянул сквозь залепивший ресницы снег. Его окружили волчата. Никак не отвяжутся! Он хотел отогнать, зашибить приставучих. Даже руку занес, пальцы в кулак собрал. Так и замер, отражение свое в желтых глазах увидел: огромный, здоровый мужик весь в снегу, точно чудище какое. И взгляд… Страшный, бешеный. Рука сама собой опустилась. Мелькнула в памяти и красная поляна у логова, и белые обереги на мертвых телах. А еще — волчата Илвы полжизни тому назад. Смерть только к смерти ведет. Хватит.
Волчата тявкали, звали. «Вставай, вставай! Бежим!» Куда, на охоту, дальше? Глупые. Учиться им еще и учиться, чтобы стать охотниками. Эйдар тронул одного, тот не испугался, боднул лбом в ответ. Взъерошил холку другому — мягко как. Он-то привык к грубым волчьим шкурам, что содранными устилали дом, а тут… Словно детские волосы.
— Глупые вы… Глупые детки.