На Днепре - страница 11
На выщербленных порогах, подстелив лохмотья, сидят, словно на страже своей нищеты, беременные женщины и греют распирающие утробы. Женщины залиты тем же горячим, расплавленным солнцем, что и их домишки, они пропахли летними ароматами задних уличек.
Они развлекаются: зевают, копаются у себя за пазухой, ищут в головках у своих крошек.
Две бабы повздорили, началась ссора. Пенек тут как тут. В сутолоке его могут ушибить, но это неважно. Бабы осыпают друг друга такими чудовищными проклятиями, что и боли от пинка не почувствуешь. В ссоре бабы становятся страшилищами. С их уст брызжет:
— Да одарит тебя всевышний десятью ребятами и единой сорочкой!
— Пусть твои кишки повиснут на кладбищенской ограде!
— Пусть у тебя выпадут все зубы! Пусть останется только один для зубной боли!
Перебранка замирает. Из-за реки, из заросших густой, буйной зеленью крестьянских дворов вновь доносятся отдаленные звонкие голоса петухов.
Пенек, увлеченный сутолокой и шумом ссоры, не ощущает больше своего безделья, как не ощущают своей праздности домики, лениво замершие под знойными лучами одурманивающего солнца, как не терзаются своей праздной жизнью бродячие собаки; они разлеглись в тени с высунутыми от жары языками и дышат часто-часто.
На пороге хибарки сидит невзрачная старушка, ей лет за восемьдесят, — сидит и шьет детское одеяльце из разноцветных лоскутьев. Ей знакомы в лицо все ребятишки в городе — она повитуха. Маленькое, сморщенное личико, все в темных складках, походит на потрескавшиеся, обмазанные глиной стены ее избушки; старушечий голосок квохчет, как курица-наседка.
Она щурит глаза, узнает Пенека, — он заглядывается на ее пестро-разноцветное одеяльце.
— Не Пенек ли ты? Не сглазить бы, тьфу, тьфу! Не сглазить бы! — Ее рот — темная дырка. Она шамкает: — И не хотела же тебя рожать мамаша твоя родная, ни за что не хотела. Уж всю корежит, рожать пора, а она все на ногах. Уж схватки начались, а лечь в кровать — ни за что. «Ложитесь, благодетельница, — говорю я им, — ложитесь, сердечко мое. Младенчика господь дарит, дорожить им надо, любить его». А они, мамаша-то, все стонут, все свое твердят: «Господь, избавь меня от ребенка! Не нужен он мне! Не хочу я его!» Так тебя я и принимала. Пуповину перевязала, обмыла в корытце, говорю… им, маме-то твоей: «В добрый час! — говорю. — Со счастьем, говорю… Ребенок, говорю, в сорочке родился…» А они, мамаша-то, лежат с закрытыми глазами, зубы стиснуты, на тебя, младенца бедненького, даже взглянуть не хотят… «Не кладите, — стонет она, — не кладите его ко мне в кровать! Уберите его!» Неделя целая прошла, все только об одном молит: «Возьмите его в другую комнату! Уберите с моих глаз!» Так и невзлюбила тебя мамаша твоя… Зажиточная какая, а мне даже порядочного гостинца не пожаловала. Ох, невзлюбила тебя мама. Ох, и невзлюбила!..
Пенек не выносит разговора о том, как относится к нему мать, не любит и вспоминать об этом.
Он незаметно пятится, скрывается от старушки так же, как скрывается из дому, из хедера. Он движется осторожно, не спеша, но ему кажется, что он мчится сломя голову.
Чем дальше в боковые улички, чем ближе к реке, тем сильнее разнятся между собой бедные домишки, — но каждый лишь иной облик все той же позорной нищеты. Здесь неделями не топят печей, неделями не варят обеда.
Есть и крепкие домишки, они еще не покосились. Обмазанные белой глиной, они смотрят даже бодро.
Это домики ремесленников. Когда перепадает работа, в них гнут спину до одури. Целую неделю живут впроголодь, все копят на субботу, а к субботе изнемогают до того, что нет сил даже поесть. Между одним блюдом и другим мужчины засыпают от усталости, и жены будят их.
Для Пенека здесь много занятного. Через открытые двери интересно наблюдать, как строчат разбушевавшиеся швейные машины, как со свистом вылетают стружки из-под быстрого рубанка столяра. Здесь приятно вдыхать щекочущие запахи сукна, по которому снует тяжелый раскаленный утюг, свежеобструганных бондарных клепок, густых скорняжных красок, беспокойной сапожной дратвы. Каждое ремесло по-своему соблазнительно в глазах Пенека. Тут, у раскрытых дверей, он готов стоять часами и наблюдать. Этот кипучий труд Пенек пожирает жадными глазами голодного, взирающего, как объедаются обильными вкусными яствами.