На Днепре - страница 14
— Скажи правду!
Подмигивая Пенеку наморщенным лбом, Рахмиел высоко поднимает кверху глаза, видны одни белки. Этим он хочет сказать: люди — олухи, понимаем друг друга лишь мы с тобой, а?
— Ну, а жаркое? — спрашивает он. — Жаркое-то все-таки лопать дают? Уплетаешь небось, приятель? И поди каждый день?
Пенек молчит, опускает голову, впивается глазами в землю.
— Ай-яй-яй-яй! Ай-яй-яй! — жалеет его Рахмиел.
Он оглядывает Пенека поверх очков.
— А что? Не любят тебя? Бедненький! Чего же они от тебя хотят?
Пенек опускает голову еще ниже, еще сильнее впивается глазами в землю и вдруг невольно жмурится: Рахмиел уцепил его крепко за ухо и, стиснув зубы, бурчит:
— Вкусное жаркое? Вкусное небось? А я, брат, его и в глаза-то редко вижу!
Пенек медленно плетется прочь от избушки Рахмиела. Он чувствует: его жизнь сейчас и медной полушки не стоит. В памяти все еще звенят последние слова Рахмиела: «Вкусное небось жаркое?» Ухо, за которое только что дергали Пенека, горит и пылает. Летний день в нем звенит великопостным колоколом. Часы унылы, как тоска по жареному мясу в этих бедных, жалких уличках. Тоска — без предела. Тоска — как вечность.
Двери и калитки избушек открыты. Из каждой двери, куда заглядывает Пенек, несет одним и тем же зловонным запахом, будто дышит рот Рахмиела.
Пенек стоит у речки и видит: напротив — три кузницы. Там подковывают лошадей, обтягивают колеса железом. Стоит дым и чад от скверного угля. Внутри кузницы дым и чад еще гуще. В полумраке снуют взад и вперед какие-то странные торопливые существа. Засученные рукава мелькают то здесь, то там. Раскаленное железо мчится как бы по воздуху к наковальне. Молотки звенят и стучат в загадочно-радостном ритме, яростно набрасываясь на беззвучно пламенеющий металл. Искры падают на передники, руки, лица, но все спешат, не чувствуют боли от сверкающих брызг и ни слова не произносят. Все три кузнеца — три брата — уж давно оглохли от непрерывных гулких ударов молота. Друг друга они не слышат и разговаривают одними губами или же гнусавят — носы у них полны копоти и дыма.
По субботам они, как и все прихожане, плетутся в синагогу, но там не молятся, а беспрерывно дремлют.
— Вставайте! — кричат им со всех сторон. — Началась главная молитва!
Тогда, осматриваясь недоверчиво, они чуть прикрывают сонные рты — не знают, то ли над ними пошутили, то ли это всерьез.
Их младший брат, девяти лет, круглый сирота, раздувает мехи в средней кузнице. С ним у Пенека давнишнее знакомство. Как-то за семишник он дал Пенеку покачать мехи в кузнице. Сейчас Пенек вновь вступает с ним в переговоры:
— Дай покачать… в долг…
Мальчишка угрюмо отвечает:
— Кукиш с маслом!
Он вымазан в саже гораздо больше, чем его старшие братья, и для важности, подобно им, говорит в нос, ибо твердо уверен, что солидные люди именно так должны разговаривать.
С минуту Пенек стоит в кузнице и пробует украдкой добиться своего. Осторожно касаясь рукоятки кузнечных мехов, он незаметно пытается вместе с мальчиком двигать ее вверх-вниз. Но мальчик тотчас замечает уловку Пенека и отталкивает его локтем. Глаза мальчишки неожиданно темнеют, становятся чернее измазанного лица, сверкают молнией.
— Убирайся отсюда! Не то по загривку получишь!
Уйти Пенеку стыдно. С минуту он не двигается, переминается с ноги на ногу, смотрит, как на раскаленное железо вновь обрушился град ударов молота. Неожиданно Пенек замечает: в кузнице над ним потешаются. Смеются все, даже взрослые, даже немые мехи раздуваются, словно от улыбки.
Никто не произносит ни единого слова, у кузнецов едва хватает времени, чтобы кинуть на него мимолетный взгляд. Однако все безмолвно смеются. Тогда Пенек удивленно озирается: оказывается, искра подпалила ему штанишки, прожгла дыру, и притом на самом неприятном месте.
Пенек выбирается на улицу, но и здесь над ним смеются все три кузницы, смеется над ним и голубой летний день.
Пенек плетется теперь домой очень медленно, прихрамывая на ходу.
Правая рука у него согнута — прикрывает дыру на штанах. На сердце у Пенека тяжело и от дыры, прожженной на штанишках, и оттого, что сегодня он сбежал из хедера. Его глаза всматриваются в глубину улицы, туда, где базар, — там живут зажиточные благочестивые евреи. В каждом из них Пенек видит частицу своего отца, каждому из них Пенек подвластен.