На долгую память - страница 2
Однажды на имя моего отца пришло письмо от этой самой обоянки, в котором она сообщала о трагической смерти мужа — сорвался со строительных лесов.
Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе обоянки. Не лишись я в Отечественную войну отца-матери, может, они бы побольше рассказали о своей родне, может, и адрес обоянки у них хранился. А тут столько вихрей пролетело, столько лет прошло! Никаких следов. Однако почему-то мне верится, что живет по-прежнему эта женщина в построенном ею самою городе, по-прежнему носит нашу фамилию, по-прежнему помнит свою первую любовь. Так что, размышлял я, не просто лечу я в Магнитогорск. Я лечу в гости к обоянке, лечу посмотреть край, в числе первожителей которого был и мой родной дядя Гриша. Лечу почтить его память…
Самолет тем временем пошел на снижение. Он вонзился в ослепительно белую вату облаков, и, когда вынырнул из них, я увидел… голую землю. Ни лесов, ни полей. Сплошные кругляши гор, между которыми кое-где чернели глазки небольших озер.
— Сам-то Магнитогорск зеленый, — заметив мое разочарование, сказал Захар Николаевич. — Только заводской сад у них занимает почти пятьсот гектаров. На улицах — тополя, клены, тамариск. Впрочем, сам увидишь. А вон вдалеке лилово-желтый дым — это знаменитая Магнитка…
Впервые эти строки я прочитал в начале шестидесятых годов, когда мы, студенты Литинститута, готовились к обсуждению творчества прекрасного поэта Бориса Ручьева:
Сейчас эти стихи я читал на памятнике первой палатке, стоящем в центре Магнитогорска. Памятнике юности самого поэта. Памятнике юности моего дяди Гриши и неведомой прекрасной обоянки и тысяч их друзей и подруг, съехавшихся в безлюдную уральскую степь, чтобы воздвигнуть вот этот гигант, горячо дышащий в пожелтевшее небо сигарами многочисленных труб.
Я положил к подножию памятника букет простеньких цветов…
Захар Николаевич Грачихин выбирал маршрут с такой целью, чтобы посетить по возможности больше своих друзей и родственников. Их у него в южноуральских краях полно — он ведь родом отсюда. «Переночевать, — говорил он, — везде место найдется… В Магнитогорске, например, у меня — двоюродная сестра…»
Было пасмурно. То начинался реденький дождик, то переставал. Я шел вслед за Захаром Николаевичем и с любопытством глазел по сторонам. Названия улиц — как в любом новом городе: Строителей, Первомайская, Энтузиастов. Толстенные дома прежней постройки, может, и не блистали архитектурной изощренностью, но зато поставлены надежно, на века, чего, к сожалению, не скажешь о современных коробках.
Но это к слову.
К делу относится другое: двоюродную сестру Захара Николаевича мы дома не застали. Соседи сказали, что она уехала на дачу, а муж только что ушел на смену.
Захар Николаевич грустно вздохнул: «Да, нехорошо получилось…» Написал сестре записку, засунул ее за проводок, чуть повыше звонка.
Вышли из подъезда, стали совещаться, как быть.
— Давайте, — предлагаю Захару Николаевичу, — еще побродим по городу, а там заглянем на автостанцию: вдруг в Верхнеуральск удастся уехать сегодня.
Я стоял на посадочной площадке и сторожил рюкзаки, Захар Николаевич подался за билетами. Рядом прямо на асфальте сидел худенький, с загоревшим до черноты лицом, башкир. На асфальте же лежала и сетка с тремя буханками хлеба.
Башкир вдруг повернулся ко мне, спросил:
— Сколько время?
— Без четверти пять.
— Это сколько будет?
— Пять скоро.
— А-а…
Он отщипнул через сетку кусочек хлеба, вбросил его в рот.
— Чего хлеб-то кладете на асфальт? Грязь ведь, — не выдержал я (не могу равнодушно видеть, как многие крестьяне, сами выращивающие хлеб, обходятся с ним, — будь то на моей родной Курщине, на юге, где я видел тамошнего жителя, сидевшего на стопке лепешек, или здесь, на Южном Урале).
— Где грязь? — не согласился башкир. — Асфальт чистый. — И в доказательство своей правоты он потер ладонью об асфальт. — Смотри, — торжествующе показал он пыльную ладонь, — чистая!
А тем временем, лавируя между пассажирами, зажав в поднятой руке билеты, ко мне бежал Захар Николаевич.