На другой день - страница 11
Пока пили чай и просто сидели за широким столом, накрытым клеенкой, Кучеренко многое порассказал и о директоре завода, и об инженерах, и мастерах, обо всех, кого вспомнил. Когда перечисляли служащих заводоуправления — начальников отделов, конструкторов, счетных работников (Дружинин нарочно клонил к этому разговор), — Кучеренко упомянул о Людмиле, — есть такая, Людмила Баскакова, замещает главного бухгалтера, тот уехал в Москву.
— Какова? — как бы между прочим осведомился Павел Иванович.
— Эта востра. Государственную копейку не передаст, сумеет постоять за казенное. — Григорий Антонович шевельнул пестрыми бровями и насторожился: — А вы ее знаете? Я-то ее вот такой еще знал, — он отмерил рукой чуть повыше стола, — с Тамарой моей в школе училась. Люська, Тамарка да Клавка — трое было подружек, разбалуются иной раз, ничем их не остановишь, не угомонишь, стойки, бывало, ставят на моей прежней квартире, аж посуда в буфете звенит, по всему дому качаются переборки. Как же, сызмальства знаю Людмилу, бойкой в девчонках была! Подросла, вышла замуж — затвердела характером. А вот мужа у нее на фронте убили, видно, нервишки стали сдавать… Но ничего, держится, не поддается, как другие-прочие, вдовьему горю. — Григорий Антонович спохватился, взглянул на стенные часы, начавшие шипеть перед звоном. — Час ночи, ступайте-ка, Павел Иванович, спать, в Тамариной горнице постлано, горница в вашем распоряжении. Уж Тамара приедет, другое дело, как вы с нею договоритесь, не знаю.
Намек ли это был или бесхитростная стариковская болтовня, Дружинин не пытался разгадывать, мысли его по-прежнему были заняты другим: вот жила на радость родителям бойкая девочка Люся, подросла, превратилась в Людмилу и счастье свое нашла, а оно возьми да и оборвись. И у других, многих оборвалось, и другие потеряли то, что им было самым дорогим долгие годы. И кто знает, оживет ли человек, если рана нанесена в сердце… Сутулясь, он прошел в горницу.
Комната была большая, вся устланная коврами домашнего тканья и дорожками. В простенке между двумя широкими окнами громоздился комод, заставленный флаконами и коробками, катушками ниток. Прикрытая футляром швейная машина, грузный, под чехлом без единой складки диван, слегка запыленное зеркало… Да, да, здесь каждый предмет, каждая вещь давным-давно стоят и лежат всяк на своем месте недвижимо, это — квартира домовитых хозяев, которые взрастили птенцов-детей и выпустили их из родного гнезда, — летайте по воле.
Оказавшись около зеркала, Дружинин заглянул в него. Неужели такой? Глубоко провалившиеся глаза, исполосованный продольными морщинами лоб, на висках — мыльная пена седины… Глупости! Не за один же день постарел. Да и какое может иметь значение, стар или молод, русоволос или сед!..
Дружинин вернулся к выключателю и погасил свет. В широком окне постепенно выступила холодная синева ночного неба, обозначился темный силуэт ветвистого тополя. Дерево шевелило листвой и слегка покачивалось на ветру. Павел Иванович снял с себя, скрутил в тугую спираль ремень, расстегнул ворот офицерской, без погонов, гимнастерки и почувствовал облегчение. Опять поглядел на тополь: домашнее, живое и цепкое до жизни дерево! С ним просто: попадет на новое место, пустит корни в тучную землю, обрастет прочным листом и шумит, бушует под благодатным солнцем, как бы его ни ломали бури, ни корежил мороз.
«Убит!» — эта мысль ни на минуту не покидала сознания Людмилы, едва она закрывала за собой дверь заводоуправления. «Убит!» — тупым ударом било по голове, едва появлялась дома, в комнатах, где он дышал, гладил ее волосы, смеялся. Все в доме, чего касались его руки, видели глаза, напоминало о нем и твердило: «Больше не притронется, не увидит».
На работе — совсем другое. Целыми днями приходилось шуметь и спорить с хозяйственниками, доказывать, что они расточительны. Каждый же хотел получить больше денег, часто на расходы, не предусмотренные ни одной статьей смет. Прохоров как-то умел вывертываться: поговорит шепотком с горланами, и все шито-крыто, улажено. Людмила так не умела. Не могла. Да и не хотела! Оставаясь за Прохорова, она твердо сказала себе: никому никаких уступок, ни малейшего нарушения финансовой дисциплины, бережная трата каждой копейки. Так и делала. Иногда упрекала себя в косности, буквоедстве, а делала, как было решено.