На фронте затишье - страница 12
Воевал он, как жил: все больше в одиночку, напоказ. Потребовалось сделать ночью диверсию, выявить огневые точки у немцев, Козловский вызвался, но сказал, что пойдет один. Подполз к самой фашистской траншее, забросал гранатами, немцы всю ночь жгли ракеты, открывали ураганный огонь. Пропал, решили мы, Козловский, накрыло миной или пулеметной очередью: всю ночь по тому месту били и наши и немцы, все смешали. Но нет: приполз под утро по уши в грязи: отлежался где-то в болоте.
— Отчаянная голова! — сказал капитан. — К ордену представлю. Зря ты, старшина, цапаешься с ним.
— Я уж и забыл про него, — сказал я. — Забот, кроме вашего героя, хватает.
По правде говоря, я был не против жить с ним в мире, мы даже разговаривали иногда. Но перекинемся словом, другим — и все. Дружбу выдумать нельзя, она сама по себе зачинается. Вражда — тоже. Все в нем было не по душе мне: и разговор всегда с подковыром, и гордость, и повадки битого урки. Сидим, окопавшись, в обороне; немцы реденько бьют по нашему пригорку из минометов. Скучно, что ли, стало ему, вылез, болтается наверху, поверх окопа. Потом пополз на нейтральную, ягоды, цветы собирает. Дурость, похвальба; на кой черт они, цветы, в окопе? Немцы сажать начали по нему мину за миной: каюк, думаю, доигрался. Нет, хохочет в окопе: кубанку сорвало, расшматовало вдребезги, а на нем ни царапины. Счастлив, шельма!
Командир на эти фокусы смотрел сквозь пальцы, а на мои слова усмехался: он, дескать, пример храбрости показывает; казак без отчаянности какой казак? Охмурил, говорю, и вас этот артист. Подумаешь: геройство — на рожон лезть. Жизнь казаку полагается беречь, как винтовку, она — тоже оружие, только самое дорогое.
— Глупой смертью умрешь, Козловский, — сказал я ему после этого случая.
— Пахнуть все будем одинаково, когда подохнем, — улыбнулся он. — И ты, умный, и я, дурак.
Нет, пожалуй, он не из воров. Те трусы, крохоборы. Этот же играл своей жизнью, как безделушкой, не ценил ее, хотя, кроме себя, никого тоже не уважал. Я же знаю, человек, который не дорожит ничем на свете, опасный, доверяться ему нельзя.
Сколько мог, я по обязанности командира все же старался жить с ним в мире, но было у меня всегда предчувствие: на узкой дорожке мы когда-нибудь все же столкнемся.
И столкнулись.
Глубокой ночью мы взяли большую деревню. Были те первые минуты, когда, ворвавшись в населенный пункт, не знаешь, где штаб, где командир, за что браться. В такую минуту можно столкнуться с отставшим немцем, еле продравшим глаза; на улице слышатся редкие выстрелы, хотя основной бой ушел дальше. Деревню мы взяли с ходу, она даже не загорелась, в переулке только горела машина с патронами, они трещали, как хворост. Я шел по развороченной танками улице, спотыкаясь в темноте. Впереди замаячили две фигуры, которые свернули в первый попавшийся двор. Вдруг до меня донесся не то крик, не то стон. Кричала женщина в том дворе, куда свернули двое.
— Эй, кто там? — крикнул я в темноту.
Женщина приглушенно простонала и замолкла. Дулом «ТТ» я открыл калитку, поискал фонариком. На крыльце — никого. Я прешел во двор и в темноте заметил двоих, прижавшихся к стенке сарая.
— Кто здесь? Выходи! — сказал я, осветив стоявших фонариком.
Мужчина повернулся на свет, и я узнал Козловского.
— Уйди ты! — зарычал он, выворачивая из-за спины автомат.
Я погасил фонарик.
— Отпусти девчонку, — сказал я.
— Она немка.
— Отпусти, гад человека, — повторил я.
Он шагнул вперед, на ходу готовясь к удару прикладом автомата. Я знал этот удар, и Козловский налетел на мой локоть переносицей. Поднявшись, он долго тряс головой, приходя в себя, нащупал рукой автомат, покосился на девчонку, дрожавшую от страха.
— Пошла прочь, — сказал он ей. — Дурак же ты, спаситель. А что они делали с нашими бабами?
— Тебе надо бы вместе с ними и воевать, сукин сын, — сказал я.
Козловский растер ушибленное место, закинул за спину автомат.
— Хорошо бьешь, старшина. Ответ за мной. Могу дать совет: возьми этого цыпленка и в смерш. Допросят, опознают, и мне трибунал. Действуй, а то ведь я и после войны буду тебя искать. Под землей найду.