На грани жизни и смерти - страница 9

Дина вошла во двор, где ее окружили студенты. Шумной ватагой двинулись к зданию института.

Двери Марианского театра, как и некоторых театров революционного Петрограда, пока были закрыты. В Смольный и другие советские учреждения посылались письма протеста. Группы творческой интеллигенции отказывались служить новой власти, заявляли, что не принимают революцию, не видят вокруг ничего, кроме хамства и разора. Советская власть терпеливо разъясняла ошибочность таких взглядов, старалась открыть им глаза на происходящее. Великий Блок призывал «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать революцию. Самые непримиримые, замкнувшись в себе, плакались о «святой Руси», жаждали восстановления «старого порядка». Среди таких были и те, кто собрался в подвальной комнате букинистической лавки, которая находилась по соседству с особняком Грининых. В полутемную комнату, где находилось с полдюжины сумрачных, интеллигентного вида мужчин, неслышно вошел тщедушный старичок. Это был хозяин лавки. Окинув взглядом присутствующих, старый букинист елейным голосом произнес:

— Вечер добрый, господа хорошие! Не спится? Эх, потревожили сон России, и некому пожелать ей спокойной ночи.

Одутловатый мужчина с окладистой бородой нетерпеливо пробасил:

— Ну что там? Какие новости?

— Светопреставление! — всплеснул руками старичок. — В Учредительном, говорят, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Большевики разошлись не на шутку. Распустят Учредительное собрание, нам хоть живыми в гроб ложись. А кое-кому и горя мало. Спящую красавицу изображают перед недремлющей солдатней... Так-то, господа хорошие.

Бас с недоверием спросил:

— Это вы про кого?

— Про вашу любимицу. Да-с!

Бас сделал нетерпеливое движение, казалось, он хотел подняться во весь свой богатырский рост, но, видимо, раздумал.

— Быть того не может! — громче прежнего пробасил он.

В комнату вошел Леопольд. Все смотрели на него выжидающе. Леопольд по виду старичка догадался, что тот уже успел сообщить о поступке Анны Грининой.

— Это правда? — без обиняков спросил бас у Леопольда.

Леопольд опустил голову. Бас в гневе швырнул бокал из-под шампанского, разбив его вдребезги. Затем сгреб лежащие на столе листы бумаги и, размахивая ими, закричал:

— Какого же черта мы пишем эти протесты большевикам?

И, увидев входящего в комнату моложавого мужчину с офицерской выправкой, пророкотал сердито:

— Еще один родственничек пожаловал! Вот и ответствуйте, милостивые государи! Извольте объяснить честному обществу, что все это значит? Как вы, например, представитель русского офицерства, оцениваете поступок этой дамы?

Мужчина с офицерской выправкой — капитан царской армии Александр Кузьмич Агапов — спокойно спросил:

— Русское офицерство прежде всего хотело бы знать, о каком поступке речь?

— Как? Разве вы не в курсе? Деверь молчит, повесив голову, а кузен делает невинные глаза, — съязвил бас.

— Речь идет о том, что ваша кузина выступала перед солдатней, большевиками! — выкрикнул прямо в лицо Агапову длинноволосый мужчина, театральный художник.

Агапов бросил вопросительный взгляд на Леопольда.

— Может, ее... заставили? — нерешительно заметил мужчина с репинской бородкой.

В подвале воцарилась гнетущая тишина.

— Нет, ее заставить... Аннушку заставить невозможно! — убежденно произнес Агапов.

— Стало быть, это осознанное предательство? Нечего сказать, обрадовали вы нас, господин капитан! — возмутился бас.

— У вас был уговор бойкотировать, господа? — спросил Агапов.

— Уговор? Простите, господин Агапов, да вы в своем ли уме?! — еще пуще возмутился бас. — Какие еще нужны уговоры, когда Россия гибнет, чернь уничтожает ценности, создаваемые веками, когда искусству русскому грозит... Вам ли, русскому офицеру, не знать всего этого?!

— И вы убеждены, что она заодно... с большевиками? — Агапов не терял самообладания

— К сожалению, Александр, это так, — глухо произнес Леопольд. — Сегодня твоя кузина, а моя невестка, как это у них называется... браталась с солдатней и матросней.

— Позор! — пропищал старичок букинист.

— Вы бы, господин капитан, проучили ее, — посоветовал художник. — Да и сестрицу ее не мешало бы...