На крыльях победы - страница 32

Осматриваемся. Чуть в стороне на сближение с нами идет пара Костецкого. А где же станция? Вот она, справа от нас, — в горячке боя мы значительно отклонились от цели. Она вся окутана дымом и пылью, сквозь которые пробиваются желтые языки пламени.

Наши штурмовики, «обработав» станцию, выходят из боя. Они идут змейкой на восток, а над ними — четверка истребителей. Все! Только вот Лысов в опасности, но мы его не дадим в обиду.

Западный ветер пришел на помощь, и Лысов опустился в расположении наших войск. Возвращаемся на аэродром и узнаем о судьбе Лысова. Он обгорел в подбитом самолете и опустился на землю в тяжелом состоянии. Здесь его немедленно подобрали и отправили в госпиталь. Лечение прошло успешно, и он скоро вернулся в часть, где и сражался с нами до самого светлого дня — Дня Победы!

Во время этого боя были сбиты также командиры первой и третьей эскадрилий и летчик Макаров, которые, жертвуя собой, как более опытные, прикрывали и спасали молодых летчиков. Всех троих доставили в госпиталь. Но никто не выжил, все скончались от многочисленных ран и большой потери крови.

Такого горя у нас еще не было. Мы не смотрели друг другу в глаза: боль и одновременно стыд за то, что не сберегли командиров, владели нами.

По приказу собрались около КП. Поднялся командир дивизии. Он долго молча смотрел на нас, глаза его гневно горели. Как медленно и тягостно тянулось это молчание!

Наконец комдив заговорил. Он говорил о долге солдата — защищать командира ценой своей жизни, вспоминал капитана Белоусова... Мы стояли, опустив головы. Каждый из нас считал себя, именно себя виновником гибели командиров.

В тишине суровый голос комдива хлестал нас, как кнутом. А тут еще новая беда: нашего товарища, летчика Костецкого, обвиняют в том, что он бросил в бою командира своей эскадрильи. Костецкого отдают под суд трибунала! Мы были ошеломлены. Мы же видели, как вел себя в бою Юра, видели, что он был связан «мессерами». Костецкий приговорен к отправке на три месяца в штрафную роту! Это словно приговор всем нам, потому что Костецкий был виноват в такой же степени, как и любой из нас...

...Все тяжело переживали Юрино несчастье. Постоянно вспоминали о нем, гадали о его судьбе. Но не прошло трех месяцев — и вот Юра снова с нами. Он немного похудел, а на лице радостная улыбка. Его солдатскую гимнастерку украшают орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги».

Юра не может вырваться из наших объятий. Мы безмерно рады, что он жив, что отличился в тяжелых боях, освобожден досрочно и вновь пойдет с нами в воздух! Костецкий снова стал летать и был по-прежнему хорошим, смелым истребителем.

Я хожу мрачнее тучи, стал раздражителен, вспыльчив, чего раньше со мной не было. Теперь Валя делает мне замечания, чтобы я держал себя в руках. О Саше по-прежнему нет вестей.

Как-то, вернувшись с полетов, я сорвал с плеч куртку, отшвырнул ее в сторону, сел на кровать. Летчики молчали. Кто лежал и смотрел в потолок, кто сидел, опустив голову на руки. Все находились под впечатлением недавней гибели командиров.

От нас в другой полк переведены Колдунов, Панов, Ремизов и еще несколько летчиков. Таяла наша боевая дружная семья.

— Ну чего вы головы повесили? — раздался вдруг неожиданный окрик, от которого мы даже вздрогнули. Это кричал Дима Митрофанов. Он стоял посреди комнаты. — Что, от этого легче станет? Командира ведь не вернешь.

— Не вернешь, — заговорил Паша Конгресско и тоже вскочил на ноги. — Я виноват так же, как Костецкий, а может быть и больше! Да, больше! И меня надо было отдать под суд! Я тоже бросил командира в бою! А Юра был со звеном...

— Спокойно, спокойно! — Митрофанов подошел к Паше и положил ему руку на плечо. — Ну чего психуешь?.. Не знаю, чем кончился бы столь невеселый разговор, но в этот момент в дверь раздался стук и к нам вошла — нет, не вошла, а влетела Валя и бросилась ко мне. С ее губ срывались отрывистые слова:

— Саша... Саша... нашелся... в госпитале... Бойцы видели...

Летчики окружили Валю, а она продолжала что-то говорить, то плача, то смеясь, не успевая отвечать на расспросы. Я закричал ей: