На ладони ангела - страница 26

Британскому вторжению противостоял Амедео Савойский, герцог д'Аоста, вице-король Эфиопии. Удар по двум направлениям, из Эритреи на севере и из Сомали на востоке. Отец отправился на фронт в составе подкрепления. Оставив под натиском адмирала Каннингема Аддис-Абебу, итальянская армия закрепилась на плато Амба Алаги. 21 мая герцог капитулировал, послав предварительно телеграмму Муссолини: «Война не закончена, и мы еще вернемся на эту землю, орошенную итальянской кровью». Он умер несколько месяцев спустя, в плену, в Найроби. Отца, с другими военнопленными, держали в кенийском лагере до окончания военных действий. Четыре года за колючей проволокой, для разорившегося отпрыска равеннского патриция, который вернулся победителем с первой войны, и вынес со второй лишь амебиаз, малярию и неизлечимое отвращение к человеческому роду.

Когда он высаживался в Африке, мне едва исполнилось девятнадцать лет. Слишком поздно. Слишком поздно было взращивать во мне Закон, внушать мне Запретное. В ранее привычных для меня интимных ситуациях я безотчетно впадал в оцепенение под гнетом необъяснимой внутренней заторможенности. Вместо того, чтобы, например, с радостью идти с друзьями в бассейн, я под всевозможными предлогами увиливал от приглашения. При фашистах в Болонье был сооружен Олимпийский центр. Бассейн под открытым небом с амфитеатром, на скамеечках которого мы, растянув полотенца, загорали на солнце. Оттуда, с верхних ярусов, я наблюдал за пловцами. Еще недавно я мог до самого вечера сидеть и смотреть, как они развлекаются. Я скользил взглядом по поверхности воды и забавлялся, дорисовывая в своем воображении по обнаженному плечу пловца его погруженное в воду тело. В душевой под дружный гогот мы поочередно терли мочалками друг другу спину. У меня было такое любимое развлечение, я выбирал место рядом с каким-нибудь приятелем, известным своими амурными подвигами (лучше всего, если он к тому же, как настоящий фашист, заявлял о своем презрении к «педикам») и провоцировал в нем возбуждение, очевидные проявления которого было невозможно скрыть под тесным купальным костюмом, и которое ему явно импонировало. И теперь я сам стал избегать этих игр, с трудом перенося шокирующую близость обнаженных тел.

Я по-прежнему пропадал на футбольных площадках, но уже по совсем иной причине. Еще недавно я был счастлив просто бегать как угорелый, гоняя мяч на солнечном газоне вместе с полуголыми парнями. Но после случившейся во мне перемены, никто бы даже не догадался, с какой целью я стал ходить на стадион. Меня привлекала даже не столько та импульсивная чувственность, которая сплачивает парней во время игры, сколько риск быть сбитым противником и вернуться домой с травмой. Чем больше мною овладевала темная сторона сознания, тем грубее я вел себя на поле. Никогда еще никто не врывался с такой яростью в чужую штрафную, и никогда так решительно не бросался вратарь в ноги нападающему. Чего я добивался своими вызывающими действиями, как не удара по ногам, который послужил бы наказанием не только за мое безрассудство, но и за тот мрачный порок, тень которого простиралась над моей жизнью? Мне было не дано испытать это заветное облегчение. Как только матч заканчивался, я хватал пакет с одеждой и незаметно убегал, даже не переодеваясь и не заходя в душевую.

За мной прочно закрепилась репутация пуританина и спортсмена. Моим излюбленным времяпрепровождением стали одинокие пробежки в горах. Простое совпадение? Спустя десять дней после капитуляции при Амба Алага, я сел на утренний поезд и поехал до Пьеве ди Кадоре в Доломиты. Напялив шерстяной свитер и перчатки, я в одиночку начал восхождение на Форчелла Гранде, победоносно сжав в кулаке альпеншток: мне говорили, что на это уйдет три с половиной часа. Мне понадобилось всего два. Цепляясь своими коваными ботинками, я карабкался вверх по камням, которые с грохотом срывались вниз, разрывая гулким эхом безмолвие вечных снегов. Чистый воздух, азарт приключения, грандиозное зрелище каменистых склонов, теряющихся в сверкающих ледниках, наполняли мои легкие радостной и мужественной уверенностью. Расправив широкие крылья, над моей головой парил одинокий орел. Но когда я достиг вершины, предвкушая, как заслуженно отдохну после тяжелого перехода, я внезапно вскочил и бегом начал спускаться обратно. Угрожающее око Разума горных вершин за моей спиной указывало мне покинуть это место: «Да не оскверни своим нечистым присутствием доселе непоруганное одиночество гор!»