На ладони ангела - страница 42
Когда я приподнялся, то первое, что ощутил, был не холод оттого, что я весь промок, и не радость оттого, что я избежал депортации, а изумление от мерцающего танца светлячков. Они обменивались в прозрачном ночном воздухе своими мистическими сигналами прямо у меня перед носом. Морской ветер ласкал волнами вздымавшиеся и опускавшиеся луга, усыпанные россыпью карбункулов. Мой приятель уже отжал свою куртку и брюки и начал переодеваться. А я все еще пребывал в экстазе от этого светящегося танца, который залил зеленовато-голубым свечением все поле.
«Ты не ушибся? — спросил он меня, присев рядом на корточки, чтобы перешнуровать свои солдатские ботинки. — Надо тикать, а то если пойдет другой поезд…» Мы добежали до опушки леса. Могучие сосны раскачивались над нашими головами густыми ветвями своих верхушек.
Сицилиец сказал мне, что я околею, если не сниму с себя мокрую одежду. «Скидывай догола» Его резкий нелюбезный голос как-то не сочетался с его намерениями. «Это тоже снимай» Я чуть было не спросил его, почему он проявлял ко мне такую заботу, но у меня вырвался другой — дурацкий — вопрос.
— Слушай, слон Катании, он тебе к чему?
Я перестал выжимать трусы и показал пальцем на медальон.
— Это обет, — сказал он с суровым видом.
Слова эти дались ему нелегко, и он выдохнул из себя еще одну фразу:
— Меня зовут Таддео.
— Красивое имя.
Его темное лицо на мгновение озарилось каким-то внутренним блеском. После чего столь стремительно, что я даже не успел понять, что со мной происходит, он подошел ко мне и поцеловал в губы, вслед за чем он развернулся на каблуках и бросился во все лопатки на своих коротких сицилийских ногах куда-то за деревья.
Я сел, как был, под сосной, даже не переодевшись. Я помню, как провел несколько раз рукой по губам и смотрел после этого на свои пальцы, пытаясь разгадать по ним смысл этого жеста, который я даже не решался назвать поцелуем. «Таддео, — взволнованно повторял я вполголоса, — Таддео». Я пытался вспомнить его лицо: узкий лоб, густые брови, загнутый вперед подбородок. «Ба! — подумал я, — да ведь я же южнее Флоренции никогда и не ездил, обычаев их южных и не знаю. Туридду кусает своего компаре[17] Альфио за ухо в знак того, что они будут драться на ножах».
Неужели широта так влияет на яркость светлячков? Никогда я не видел во Фриули их в таком количестве, да еще таких ярких. Я мог бы до бесконечности смотреть, как очарованный, на них, не замечая как бежит время. В двухстах метрах пронесся с жалобным гудком состав на север. Вроде того, из которого меня вытащил Таддео. Поезд вернул мне чувство опасности. Весь свет в вагонах, в которых спали солдаты, был потушен. Если бы не светлячки, которые не давали мне уснуть, Таддео сбежал без меня. Это последнее, что я подумал о сицилийце, которого я больше никогда не видел.
Если то, что я предполагаю сегодня относительно его невинного поцелуя, является правдой, тогда я надеюсь, что, стоя между своей женой, которую ему выбрала его мама, и слоном на площади перед собором, он не клянет себя с горечью, что лучше бы в ночь побега с незнакомым парнем он сорвал с себя медальон и бросил его в траву.
Я отмотал почти сто километров пешком, прежде чем решился сесть на поезд во Флоренции, на другой ветке. В Касарсе меня встретили как героя. Один только Гвидо сказал мне таким же двусмысленным как и его слова тоном: «Поздравляю, что сумел сбежать». Потом я узнал, что в мое отсутствие он несколько раз рисковал своей жизнью, воруя оружие у немцев в их расположении в Касарсе. Ренато, один из его друзей, потерял при этом руку и глаз.
Смерть двух часовых, убитых партизанами, повлекла за собой первую зачистку. Мужчины попрятались в полях, а мы с Рико залезли на церковную колокольню. Мы укрывались там двое суток. Я захватил с собой кожаный портфель со всеми черновиками и последний том по истории литературы. Американские самолеты пикировали над вокзалом и обстреливали немецкие эшелоны. Мост через Тальяменто разбомбили, колокол после этого раскачивался несколько минут. Рико глядел через церковные бойницы, как немцы носились в разные стороны по всей площади. Мне, наверно, нравилось пьянящее чувство опасности и головокружительное ощущение одиночества посреди великих исторических потрясений. Но по-настоящему меня занимали только две вещи. 1. Хватит ли нам хлеба до того, как мы сможем спуститься после ухода немцев? 2. Пиранделло и Свево, которыми я восхищаюсь, прославились только к пятидесяти годам. Этот фигляр Д’Аннунцио стал знаменитым в двадцать. Итак, мне нравится слава, но доживу ли я до пятидесяти лет?