На меня направлен сумрак ночи - страница 11

В коридорчике, провожая, ВэВэ подает мне пальто. Я смущаюсь и с непривычки не могу попасть в рукава.

– Я что-то не так делаю? – удивленно поднимает брови Пугачев.

Начало мая 1968-го. Нас уже таскают в КГБ. Понятно, что добром это не кончится. Пугачев лекций на третьем курсе не читает, мы с ним почти не видимся. И все же как-то втроем подходим к нему в аудитории:

– Что посоветуете нам делать, Владимир Владимирович?

Что он мог сказать, тем более прилюдно!

– Продолжайте заниматься, все равно надо работать.

Минуло почти шесть лет. В феврале 1974-го я лечу по платформе метро «Проспект Маркса». Мне нужно срочно доставить с другого конца Москвы лекарства для семьи А.И. Солженицына. (Сам писатель уже выслан, но жена и дети еще в Москве, в квартире в центре города.) На бегу краем глаза замечаю со спины что-то очень знакомое, резко поворачиваюсь:

– Владимир Владимирович – вы?

– А, Виталий Васильевич! – Привычным жестом берет меня за пуговицу пальто. – Что же вы пропали: не пишете, не навестите?

– Честно говоря, просто боялся вам навредить.

– Ну что вы. В академики я не собираюсь, а из профессоров не выгонят. Как ваши дела? Какие планы?

Отвечаю. С пониманием кивает:

– Это ведь (Советская власть. – В.П.) надолго. И эмиграция вряд ли будет вам полезна. Знаете что? Пишите-ка о Пестеле! Самое время. У вас сейчас есть собственный опыт для такой темы. И приезжайте ко мне в Саратов.

В это же лето я побывал в Саратове, посмотрел на холостяцкий быт ВэВэ, побывал с ним в университете, с кем-то познакомился. Получил – с дарственными надписями – несколько номеров межвузовского сборника «Освободительное движение в России» под редакцией Пугачева. Тираж его (1000–1500 экз.) для советского времени был невелик, и я, шутя, называл его (и поздние – еще менее тиражные издания) пугачевским «самиздатом».

После было еще несколько встреч и регулярно присылаемые книги, сборники. Из Саратовского университета в 1979 году Пугачева выжили, и последующие годы он работал в Саратовском экономическом институте, где его уважали и любили.

Последняя наша личная встреча состоялась в Москве на научной конференции «Индивидуальный террор в России» (XIX–середина ХХ вв.) 24 марта 1995 года. Он неважно себя чувствовал, плохо видел, но портфель его, как всегда, был туго набит рукописями и книгами – для подарков. Мне он подарил им отредактированные «Очерки по истории культуры» с надписью «Дорогому Виталию Васильевичу Помазову – с любовью». В гостинице он дал мне машинопись очерка об Ю.Г. Оксмане «Опальный пушкинист в Горьком» (позднее очерк вышел в журнале «Волга»). В нем я нашел большой фрагмент о «деле» М. Капранова и событиях 1967–68 гг. Фразу обо мне – «Он мечтал быть арестованным, чтобы выступить с речью на политическом процессе» – я попросил ВэВэ исправить: «Мечтал, это уж, наверное, слишком!» На мои пожелания здоровья Владимир Владимирович вздохнул: «Нет, Виталий Васильевич. Доживу до 75 – и все». Так оно и получилось, он умер в Саратове 23 октября 1998 года. До этого мы обменивались с ним новогодними поздравлениями, книгами и звонками в дни рождения. Последняя присланная им книга «Историки, избравшие путь Галилея» (в соавторстве с В.А. Динесом) была подписана: «Дорогому Виталию Васильевичу Помазову – с любовью – человеку, поэту, другу, гражданину. 22-VI-1996».

В теплый сентябрьский денек 1966-го в скверике перед факультетом ко мне подошел щеголевато одетый (как мне показалось) юноша и представился:

– Я – Михаил Капранов. Вы, наверное, обо мне слышали? А вы – Помазов. Кстати, мы давно за вами наблюдаем!

Последняя фраза меня сильно покоробила. Тем не менее, знакомство завязалось. (До этого я знал – достаточно смутно, – что Капранов осенью 1963 г. был исключен с третьего курса истфила за подготовку антихрущевских листовок, а после снятия Хрущева в 1964 году получил разрешение восстановиться в университете, сначала на заочном, а потом на очном отделении, и теперь учился то ли на четвертом, то ли на пятом курсе.) Капранову было чем меня «соблазнить». В своей комнате – он с женой Галей в те годы скитался по частным квартирам – Михаил дал мне стенограмму процесса над участниками «троцкистско-зиновьевского блока», изданную в свое время официально, но позднее изъятую в спецхран или уничтоженную. И пообещал достать знаменитое «Письмо Раскольникова Сталину». Однако особой близости между нами в то время не получилось: я считал себя марксистом, а его – сторонником народнической идеологии; знакомые и друзья у нас были разные.