На острове нелетная погода - страница 34

Я позвонил Синицыну.

— Завтра будем разговаривать, — коротко бросил он и повесил трубку.

Утром меня вызвал Мельников.

— Что вы теперь скажете? — Он говорил все так же спокойно. — Хорошо разукрасили. Не успел выйти с гауптвахты. Ни в воздухе, ни на земле от вас покоя нет.

— Не от меня это зависело.

— А от кого? От меня? Или все вас обижают, такого паиньку мальчика?

— Да нет… — я понял, что доказывать ему бесполезно, — пока еще каждому обидчику я могу дать сдачи.

— Ага, и тут, значит, герой. Ну вот что, герой. Понянчился я с тобой, хватит. Судить будем. Судом офицерской чести.

Комендант все же сообщил, что мы были задержаны и за что.

Клуб наш стал для меня местом пыток, и я возненавидел его больше, чем гауптвахту. Здесь меня обвинили чуть ли не в трусости, арестовали на пять суток, здесь я предстал перед судом чести.

Зал заполнен. Перед сценой за длинным столом, застланным красной скатертью, сидят члены суда. Рядом слева стою я. Сотни глаз устремлены на меня. Одни холодные, другие равнодушные, третьи сочувствующие. У меня горит лицо, сердце, кажется, остановилось. Я еще никогда не испытывал такого позора и унижения.

Суд офицерской чести… Председатель суда просит рассказать, как я докатился до такой жизни.

А что рассказывать? Мне надоело повторять одно и то же.

Всю неделю по нескольку раз в день я давал объяснения — и командирам, и замполиту, и комсомольскому бюро, а затем комсомольскому собранию, и военному дознавателю, и просто товарищам. Каждому я должен был подробно и точно рассказать, как все было, с чего началось. Устно и письменно. По комсомольской линии мне объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. В личное дело вложат протокол суда. Так сказать, путевка на всю жизнь.

И мне предлагали повторить все сначала. Еще раз вывернуть себя наизнанку. Мне стало все постылым и безразличным.

— Что рассказывать? — Я не узнал своего голоса. Он стал глухим и хриплым, будто после длительной болезни. — Все правильно.

— Признаете вы себя виновным?

— Признаю.

— Что вы скажете суду и своим товарищам?

Я молчал.

— Неужели вам нечего сказать?

— Нет.

— Ну, что ж… У кого какие будут вопросы?

— Разрешите? — Я узнал баритон Синицына. — Почему вы, товарищ Вегин, не хотите сказать товарищам, как вы думаете служить дальше?

Я мельком глянул на него. Серовато-зеленые глаза внимательны и насторожены.

— Опозданий на службу и дежурство больше не будет. Не будет, безусловно, и нарушений в воздухе.

Вопросов больше не было.

— Кто желает высказаться? — спросил председательствующий.

Встал Синицын. Глянул на меня сурово, кашлянул и заговорил:

— Вот вы, товарищ Вегин, на мой вопрос, как думаете служить дальше, ответили, что опозданий на службу и на дежурство больше не будет, не будет и нарушений в воздухе. Значит, как я вас понял, вы признаете свою вину только в этом?

Я молчал.

— А разве и этого мало? — продолжал Синицын после короткой паузы. — Вчера вы опоздали в строй, сегодня опоздали на дежурство, а что будет завтра? Опоздаете в бой? Вы можете возразить: к чему, мол, такие крайности? Но такова закономерность падения. Вспомните первые дни своей службы в нашем полку. Вы были исполнительны, старательны и точны. Скажу без преувеличения, я возлагал на вас большие надежды. А что получилось? Стали нарушать дисциплину, мало интересуетесь военной литературой, вопросами тактики. Кстати, это касается не только вас. У нас и некоторые командиры живут старым багажом. А современная техника этого не прощает, мы убедились на горьком опыте. — Он снова сделал паузу. — В душе вы, наверное, возмущаетесь, почему мы так строго спрашиваем с вас. Я отвечу. Потому, что воинская служба, а летная в особенности, не допускает расхлябанности и несерьезности. Мы не можем оставить ваши проступки безнаказанными, и не только ваши, а каждого, кто вздумает нарушать армейские порядки.

Потом выступил Дятлов. Говорил долго и красноречиво, как заправский оратор. Мысль та же, что и у Синицына: за проступки надо платить. Еще бы — его ученик и поклонник!

Слово попросил Геннадий. Я насторожился. Накануне у меня с ним произошел спор. Он тоже хотел убедить меня, что моя вина настолько серьезна, что не судить меня будто бы нельзя. Что он скажет теперь?