На распутье - страница 12
Я не могу смотреть на эту аккуратно и старательно выполняемую операцию. Отворачиваюсь.
Хлопает дверь. Йолан подходит ко мне, смахивает с платья какую-то невидимую соринку, затем вынимает носовой платок и вытирает руки. Не знаю, может, мне только кажется, но противный запах плесени, прелой пыли становится невыносимым, меня начинает мутить.
— Объясните наконец, как вы дошли до жизни такой? — вспыхиваю я. — Вы, руководившая в подполье сотнями людей, воспитывавшая, укрывавшая, спасавшая тех, кто занимает теперь даже министерские посты!
— Ну и что тут особенного? — звенит обиженно ее голос. Да, она осталась такой же. Даже интонация, металл в голосе остались прежними. Если бы я не видел ее, а услышал только эти слова, я снова представил бы себе прежнюю Йолан, круглобедрую, стройную, в которой никто не угадал бы активного участника подпольного рабочего движения в огромном пролетарском районе, а именно она являлась душой его, связующим звеном.
— Как вы можете мириться с этим? — продолжаю я нападать на нее.
Меня сразу обезоруживает ее спокойный голос, в котором уже нет былой страстности, прежней твердости. Она по-стариковски оправдывается:
— Как-то надо жить, племянничек, да и ради пенсии приходится.
Кровь ударяет мне в голову, словно меня повесили за ноги, и я хриплым голосом кричу:
— Как-то! Как-то! Разве нет другого выхода? Неужели это единственная возможность? Почему вам не сходить к министру? Или к любому из тех сотен людей? Нет, я решительно отказываюсь вас понимать…
Она берет меня за руку, ласково проводит по ней ладонью, но голос у нее снова тот, металлический.
— Скажи, Яни, неужели ты меня считаешь способной на такое? Что я пойду попрошайничать, унижаться ради собственной выгоды?
Я складываю руки, как только что делала она, и говорю:
— Дорогая тетя Йолан, неужто вы ждете, что кто-нибудь из ваших прежних товарищей, которые сегодня занимают высокие посты, случайно забредет сюда и, если вы подметете под ними набросанный мусор, узнает вас? Под лежачий камень вода не течет! Надо действовать, напомнить о себе, понимаете? И если вы не хотите, я сам…
Она хватает меня за руку и кричит:
— Без моего разрешения не смей! Понял? — Ее слова звучат, как в былые времена, строгим приказом. — Если они захотят, сами найдут!
Кажется, будто она начинает понемногу сдаваться. Но нет, лицо, глаза, взгляд ее говорят об ином.
Мы отошли в сторонку. Входят юноша и девушка, билета не покупают, а исчезают в полумраке фойе, где только что Йолан подметала, и обнимаются.
— Когда хоронят Пали? — спрашивает она обыденным, бесстрастным тоном.
— К сожалению, уже похоронили.
— Почему же ты только теперь сообщил! — снова повышает она голос, в котором звучат гневные ноты. А может быть, отчаяние безнадежности? Она еще больше сутулится, словно на нее навалили непосильную ношу, бормочет, стареет на глазах, фигура ее становится расслабленной, и вдруг она всхлипывает: — Даже последний долг не могла отдать… Вот так уходят все… все…
Раздается звонок. Йолан вскидывает голову, быстро поворачивается, но на мгновение еще раз возвращается ко мне, целует.
— Уходи, старикашка, ступай, сейчас мне не до тебя. Загляни как-нибудь еще раз, если будешь в этих краях.
Семеня и шаркая ногами, она отходит, раздвигает бархатную портьеру, заглядывает в зал, с последними аккордами музыки распахивает дверь, затеи спешит к чуланчику, берет веник, совок…
Сегеди, привалившись к открытому окну и скрестив руки на груди, ждет, когда я заговорю. Я пришел к нему раньше назначенного времени, заглянул в кабинет, у него была какая-то посетительница, но Сегеди замахал мне рукой, дескать, входи. Женщина уже прощалась (они разговаривали о чем-то, касающемся школьных учителей). Он пригласил меня сесть и тут же, с места в карьер, спросил: «Что за неотложное дело, товарищ Мате?»
Человек он беспокойный, нервный, немного, пожалуй, даже суетливый. Сегеди сам знает это и иногда пытается остепениться, взять себя в руки. Хоть я уже привык к неожиданностям в его поведении, тем не менее он не раз ставил меня в тупик. Вот и сейчас я не сразу собрался с мыслями.