На руинах Константинополя. Хищники и безумцы - страница 42

А ещё надо было объехать всю подвластную область и провести ревизию в крепостях. Начальник должен покидать столицу, если хочет знать то, о чём ему не докладывают, и даже если он доверяет своим подчинённым, воины в крепостях должны хоть раз увидеть своего главного командира. Гарнизоны — это не всадники, и сами они не явятся на смотр.

К счастью, область была небольшой. Путешествие от границы до границы занимало не более трёх дней, а от одного крупного города до другого — и того меньше. Ревизия была проведена быстро, но как только Шехабеддин снова оказался в своём доме, тут же взялся за лук.

— Ты не заскучал здесь без меня? — дружелюбно обратился евнух к вещи, с которой на время его отъезда даже тетиву не стали снимать, ведь отъезд был недолгим. — Знаешь, я уже отправил гонца к Заганосу, чтобы снова приехал учить меня стрелять. Надеюсь, ты не подведёшь? Прошу тебя: будь мне послушен, чтобы Заганос не подумал, что я забыл его уроки. — С этими словами Шехабеддин вытащил из колчана стрелу, сосредоточенно наложил и прицелился в мишень.

Наверное, евнух Багой учился так же старательно. Ведь он понимал, что если бы не достиг успеха, то Искендер посчитал бы это собственной неудачей. Искендер верил, что Багой, бывший раб и игрушка, способен понять, что значит быть человеком. Но вряд ли Искендер мог предвидеть, какие серьёзные испытания придётся пройти Багою во время обучения.

Шехабеддин думал об этом и тогда, когда друзья впервые приехали на большую поляну за городом, удобную для боя на мечах. Там Заганос, вынув из ножен меч, который в отличие от турецких мечей был прямой, а не изогнутый, вдруг начал играть с ним: вращать так и эдак, перебрасывать из правой руки в левую руку и обратно.

— Правило первое… — сказал друг, внезапно прекратив игру и оглянувшись на Шехабеддина, который зачарованно наблюдал за тем, как в воздухе мелькает клинок. — Не позволяй врагу смутить тебя. Он может делать, как я. А может сказать что-то, обидное для тебя или пугающее. Не увлекайся зрелищем и не слушай речей. Думай лишь о том, как отразить нападение и когда напасть самому.

Меж тем Шехабеддин вытащил из ножен свой, изогнутый, меч. Тогда Заганос показал основные приёмы защиты, и, удостоверившись, что приёмы отложились у друга в памяти, сказал:

— Теперь попробуем: я нападаю, а ты защищайся от меня. Я буду двигаться медленно, чтобы у тебя было время подумать, как лучше отбить удар.

Заганос говорил успокаивающе и ободряюще, но Шехабеддин почувствовал, что трудно держать своё оружие — рука дрожит. «Это ничего, это пройдёт», — сказал он себе и крепче сжал рукоять.

Друзья начали учебный бой, и хоть Заганос двигался медленно, Шехабеддину казалось, что друг невероятно быстр. Вместо того чтобы отбивать удары, евнух уворачивался и отступал всё дальше, а затем почти умоляюще произнёс:

— Нет. Надо ещё медленнее.

— Хорошо, — согласился Заганос.

Они вернулись на середину поляны, и друг стал двигаться совсем медленно — настолько, что даже Шехабеддин, которого поначалу охватывало оцепенение, успел оценить происходящее и выставить вперёд руку с оружием. Прямой клинок Заганоса и изогнутый клинок его ученика наконец скрестились. Но теперь, когда будто само время сделалось тягучим, евнух поддался другому страху: казалось, что меч в руке хочет вырваться.

Похожее чувство поначалу вызывал вид боевого лука, но если лук представлялся птицей, то меч — змеёй, которая может обернуться и ужалить, когда хватаешь её за хвост.

Заганос двигался медленно, но давил клинком на клинок, когда они скрещивались, и чем сильнее давил, тем больше евнуху казалось, что меч сейчас обернётся против своего же хозяина. Шехабеддин представил себе глубокий порез, из которого неудержимо струится кровь, вскрикнул и сам выронил меч.

Заганос остановился, ожидая, когда друг поднимет оружие, но Шехабеддин не хотел поднимать и даже приближаться к лежащему на траве мечу. Тускло-серый изогнутый клинок всё больше казался серебристым телом змеи… И вдруг Шехабеддин заплакал. Он понимал, что этим позорит себя перед подчинёнными, слугами — перед всеми, но ничего не мог с собой поделать.