На Шпрее - страница 3

Настоящий город они оставили теперь позади, кругом даже не парк — лес: птицы орут, белки бегают. Где и быть лошадиному магазину, как не в глуши. Тут даже лисы и зайцы водятся, а скоро, в апреле-мае, приползут загорать старички: немцы любят полежать нагишом на солнышке. То еще, вероятно, зрелище.

Скоро приедем. Бетти лезет в свой телефон, отключает звук, пересматривает фотографии, в сумку заглядывает — не потерялись ли билеты на оперу, снова смотрится в зеркальце. Складывает все обратно, проводит руками по бедрам. У Бетти длинные пальцы с очень выпуклыми, рельефно очерченными суставами.

«Се-е-, молчи в сне-е- ночи, — начинает она напевать, тихо-тихо, почти про себя, — в поиск опасный уходит разве-е-…». Песенка эта всегда ее гармонизирует. Опять-таки — у отца научилась, сам он верхушку не мог вытянуть, Бетти ему подпевала, на пианино подыгрывала. Да-да, она и музыкальную школу закончила в далекие уже времена.

, четырнадцать. Где остальные тринадцать домов? Где-то там, за деревьями. «Кремер и Кремер», полчаса до закрытия. Не дело опаздывать, не дело и раньше времени приходить.

Бетти высаживается позади здания, отпускает такси, оглядывается. Никого — ни охраны, ни покупателей. Только крохотный серенький автомобиль с лошадиными , нарисованными на капоте и на багажнике, — нет сомнений в том, кому он принадлежит. Автомобиль вызывает у Бетти новый прилив сострадания.

Пасмурно, но не холодно, тут прошел-таки дождь, и воздух напитан водой. Пахнет  кустами: сильный, трудноопределимый запах. Бетти минут еще десять гуляет в сумерках, время — без четверти шесть.

 Дальше: , цилиндры, о, бриджи какие роскошные, с замшевой вставкой под попу — жаль, некуда выйти в . Зато сапоги — не забыть бы, как называются. «Тиффани». Всё, пошли.

Стрелять Бетти учили так: выдохнуть до конца, потом немножко, на четверть, вдохнуть, задержать дыхание, прицелиться. Услышать, как бьется сердце, и в промежутке между ударами спустить курок. Бетти берется за ручку, выдерживает короткую паузу, открывает дверь.

— Здравствуйте, Эльза, — говорит она, подойдя к кассе. — У меня для вас хорошие новости.

У истории этой есть предыстория. В конце февраля позвонил отец, попросил прийти. Тон трезвый и деловой: две новости. Начнем, как обычно, с плохой?

— Рак. — Он предпочел бы неа, по мужской линии. — Простата. Предстательная железа. Тетка-уролог из поликлиники говорит: рачок, ничего особенного. Предлагает, — отец неожиданно взвизгнул, — кастрацию! Где гарантии, что поможет? Гарантий нет!

Разумеется, Бетти не допустит подобного варварства. Она найдет для него правильного врача — в той же Германии.

— Во-от, в Германии, — столь же внезапно отец успокаивается: поэтому он ее и позвал.

Есть, однако, препятствие. Их… — Кого их? — Неужели неясно? Их, бывших сотрудников Первого управления (да, того самого), не пускают в Европу, вообще никуда, вполне себе гласный запрет. Отец проговаривает это быстро и даже с брезгливостью: ты умная девочка, брось  будто удивлена.

Что-то до нее долетало, конечно же. , не оттуда пузырь достал, перепутал сейф. Отец быстро заткнул его, вытолкал. Бетти тогда узнала отличную фразу — отец произнес ее по-английски:  ,      lies^>[1] . И за границу  в самом деле не ездил, предпочитал отдыхать на родине. Если подумать, то можно вспомнить еще.

Итак, плохой новостью отец поделился — рак. Причем лечить этот рак предстоит в Москве. Бетти не любит слова «совок», она практически не жила при нем, но уверена, что было в нем всякое, много прекрасного в том числе. Но применительно к отечественной медицине другого слова не подберешь. А где хорошая новость? Что-то отец не спешит сообщить ее.