На Шпрее - страница 5

Жесты правдивее, убедительней слов. Первая сцена ею продумана, отрепетирована: пожать руку Эльзы и задержать секунды на три  своей. Положить свою левую руку поверх ее правой. Поймать ее взгляд.

У Эльзы глаза воспаленные, красные, веки припухли: аллергический конъюнктивит, Эльза ведь с сеном работает.

— У меня тоже из носа, из глаз текло, пока верховую езду не оставила.

Общая аллергия, общее увлечение — все пока хорошо. В жизни Эльза лучше, чем на , несмотря на конъюнктивит.

— Нет, невозможно, — голос у нее тихий и хриплый, как у курильщицы. — Вы моложе меня лет на десять, вы не можете быть мне сестрой.

На двенадцать, если на то пошло. Тем не менее. Бетти достает телефон, показывает фотографию молодого отца. Квартиру перевернули вверх дном, пока удалось найти хотя бы один его старый снимок: в итоге сфотографировали комсомольский билет.

Эльза с большим вниманием разглядывает фотографию. На чужих людей так не смотрят.

— Откуда это у вас?

Глупо звучит:  .  .

— Он умер, когда мне исполнилось восемь лет. Я совсем не знаю его югославского прошлого. У нас не осталось фотографий отца.

Господи, югославское прошлое. Что, пора? Хорошие новости тоже могут повергнуть в шок, но когда-то ведь нужно сказать:

— В том-то и дело, Эльза, — надо бы снова взять ее за руку, но руки она уже убрала, — в том-то и дело, что отец наш не умер, он жив.

Чуть не прибавила: — Хоть и весьма себя скверно чувствует. — Отложим рачок на потом.

Движением пальца Бетти меняет картинку в своем телефоне:

— А вот он в нынешнем своем виде, — Бетти долго старалась, заставляла отца позировать, но Эльза бросает на снимок лишь беглый взгляд.

Тупость или такая выдержка? Эльза роется в ящике — вытаскивает фотографию, обернутую в целлофан, кладет ее перед Бетти.

Лужайка. На ней две плиты. На одной высечен креумя перекладинами и написано:  . И годы жизни: сорок четвертый — восемьдесят второй. На другой плите — Анна , здесь ангел изображен, а под ним слова:    Schweigen^>[2]  — что-то знакомое.

Стыдно признать, от известия о смерти  матери Бетти испытывает облегчение. Ей и с Эльзой, похоже, хватит хлопот.

Отчего умерла, неизвестно. Эльза называет свою мать по имени: Анна не любила ходить по врачам. За четыре последних года ни разу не вышла из дому. И еще Эльза помнит похороны отца: свечи, пение. Был священник-серб, Эльза его запомнила.

— Где, где это всё?

— На кладбище.

Бетти слегка улыбается — наверное, зря. Просто шутку вспомнила насчет программистов: ответ правильный, но пустой.

— Понятное дело, на кладбище. На каком?

Эльза машет рукой, зажмуривается, наклоняет голову — точь-в-точь, как отец, когда ему не хочется отвечать.

— Дорогая Эльза, под плитой нет отца.

К удивлению Бетти, и эти слова ее не производят действия.

— Конечно, ведь он утонул. Тела не обнаружили. Признали умершим. Похоронили одежду, которая осталась на берегу.

А почему, как полагает Эльза, не удалось обнаружить тела?

— Шпрее впадает в ,  впадает в Эльбу…

Бетти хочется ее перебить:

— А Эльба в мировой океан. — Но она только спрашивает миролюбиво: — К чему эта география?

— … и Эльба текли по территории ГДР. Это мешало поиску. — Так объяснили им.

Может Бетти щелкнуть надгробия на телефон? . А теперь пусть Эльза ее послушает. И Бетти изложила сестре то немногое, что знала о берлинском периоде жизни отца. Про то, что была возможность семью с собой увезти, не стала упоминать.

— Весьма интересно, — произносит Эльза как будто задумчиво, не поднимая глаз, но голос-то, голос дрожит, и руки дрожат, наверное. Зачем иначе она их в карманы засунула? Повторяет: — Весьма интересно. Но почему сейчас?

Только не надо про  и остальную чушь, думает Бетти.

— Почему не раньше, пока была Анна жива?

Бетти разводит руками: что сделаешь, ну вот так.

— Слушай, Эльза, я понимаю, что ты несколько… удивлена, ошарашена и т. д., однако жизнь такова, что в ней разные вещи случаются. Надо уметь принимать ее, как она есть, не правда ли? Для меня это тоже все был сюрприз. — Бетти взглядывает на часы: — Я билеты на оперу заказала. Ты любишь оперу?