На суше и на море 1975 - страница 72

На левой стороне нефа прекрасный фриз с изображением оленей. Художник нарисовал только их шеи, головы и ноги, поэтому создается впечатление, будто они плывут по реке в том направлении, где в зарослях скрываются охотники.

Вполне законченную композицию, полную удивительной экспрессии, по сравнению с которой все потуги современных мэтров кажутся детской забавой, составляют поставленные задом друг к другу два черных бизона. У левого как бы сорвана шкура на хребте и видны мышцы. Головы животных задраны вверх, шерсть вздыбилась, копыта передних ног взметнулись в беге. Это роспись, вызволяющая темную и слепую силу. Даже тавромахии Гойи — слабый отзвук таких страстей.

Абсида ведет к разверзающейся пропасти, именуемой шахтой, для свидания с тайное тайных.

Это сцена, вернее, драма, и (как и подобает античной драме) она разыгрывается при минимальном числе героев: бизон, пронзенный копьем, распростертый на земле человек, птица и невыразительный в своих очертаниях отдаляющийся носорог. Бизон показан в профиль, но с повернутой к зрителю головой. Из брюха у него вываливаются внутренности. У человека, изображенного схематически, как на детском рисунке, птичья голова с прямым клювом, раскинутые четырехпалые руки и неестественно вытянутые ноги. Птица выглядит так, будто она вырезана из картона и помещена на отрезке прямой. Все это прорисовано густым черным контуром, не покрыто краской, только золотистая охра фона отличается своей суровой, как бы неуклюжей фактурой от росписей большого зала или абсиды. Несмотря на это, композиция привлекает внимание исследователей палеолита не столько художественными качествами, сколько своим иконографическим значением.

Все франко-кантабрийское искусство — это за малым исключением искусство бессюжетное. Чтобы решить композицию охоты, необходимо было изобразить человека. Нам, правда, известны резные человеческие портреты и фигурки, однако в палеолитической живописи человек по существу отсутствует.

Аббат Брейль видит в сцене, изображенной на стене шахты, своего рода мемориальную доску в память о драме на охоте. Бизон задрал человека, но смертельная рана самому зверю, возможно, нанесена носорогом, который ввязался в поединок. Копье, вонзившееся в хребет животного, предполагает далее ученый, не могло так глубоко распороть ему брюшную полость; возможно, причина этого — примитивное орудие для метания камней, неясные очертания которого виднеются под ногами бизона. И наконец, схематически нарисованная птица (почти без ног и клюва). Для Брейля она — своеобразный кладбищенский столб, который еще и поныне в ходу у эскимосов Аляски.

Подобная трактовка не единственная, а так как исследователям доисторической эпохи она показалась слишком простой, то хлынул поток фантазии. Одна из таких гипотетических версий представляется любопытной и заслуживает хотя бы краткого изложения.

Автор ее — немецкий антрополог Кирхнер, выдвинувший смелую гипотезу о том, что вся эта сцена вовсе не связана с охотой. Распростертый на земле человек — не жертва звериных рогов, это шаман, пребывающий в экстатическом трансе. Концепция Брейля никак не объясняет присутствия птицы (аналогия с эскимосским надгробием малоубедительна) и птичьих очертаний головы распростертого на земле человека. Кирхнер же в своей интерпретации основной упор делает на эту деталь. Он базируется на религиозных обрядах охотничьих племен Сибири в далеком прошлом. В качестве примера он приводит обряд принесения в жертву коровы, описанный в монографии В. Серошевского о якутах. В этой сцене жертвоприношения (как видно на приводимых в книге иллюстрациях) установлены три столба с вырезанными на их вершинах птицами, напоминающими птицу из пещеры Ляско. Жертвы приносились при участии шамана, который впадал в экстаз. Задачей шамана было проводить душу приносимого в жертву животного на небеса. После экстатического танца шаман замертво падал наземь, и тогда ему предстояло воспользоваться вспомогательным духом, то есть птицей, в обличье которой он, впрочем, и выступал, подчеркивая это нарядом из перьев и птичьей маской.