На три сантиметра взрослее - страница 8

— Кончается завод, — говорю я. — Все, больше ничего не будет.

Она улыбается, и я замечаю, что у нее, ко всему — к зеленой кофте и матрацному платью — еще и верхний передний зуб сломан, остаток торчит, пенек.

— Чего смеешься? — спрашивает она. — Вот черт! Такой я человек. Что бы ни случилось, а удержаться не могу… Слушай, ты, может, думаешь, что я плакала из-за этого? — Она пинает чемоданчик.

Не из-за этого она плакала! Подумаешь, несчастье! Она, если надо, может целый месяц жить на вокзале — ей хоть бы что. Она от обиды плакала. Только что это за обида, она никому не скажет, тем более такому…

— Молокососу, — подхватываю я, и она опять улыбается, а я беру чемодан и подаю ей сумочку; она отходит и вдруг всхлипывает и оглядывается на то место, где ей так здорово плакалось. Кто знает, как ей в другом месте будет, там, куда я ее веду? Она говорит:

— Слышь, а ну, поставь чемодан — я передумала.

Приведет вот так домой, объясняет она, а там родители. Где взял? Откуда привел? И пошли расспросы: «Как вы в нашем городе оказались? Что же, вот так просто и приехали?» Нет уж, спасибо. Она не пойдет.

— Да не беспокойтесь, — говорю я, — никаких родителей. На юге отдыхают. Я да еще один такой же на две комнаты — вот и все.

— Ну, это другое дело, — говорит она. — Дай-ка чемодан, я сама привыкла носить.

Мы идем дальше. Она сразу же забывает, что моих родителей нет дома, и начинает кипятиться, злиться на них — на моих родителей, отдыхающих на юге: накормят, в ванной разрешат помыться, а потом начнут жалеть: «Ах, ты бедная! Ах, несчастная!»

Я начинаю понимать, что это она не на моих родителей сердится, а просто на тех людей, которые жалеют. Я ее успокаиваю: не беспокойтесь, я сроду никого не жалел; мой названый брат — тоже славный парень: ему это в голову не придет.

Мой названый встречает нас с открытым ртом. Опять надо придумывать, что сказать. Так и вертится на языке: «Чувствуйте себя, как дома». Нет, таких слов от меня никто не услышит. Я молча иду в ванную и включаю колонку. Она кивает: правильно. Что-то она ищет в своем чемоданчике, бормочет, похоже, выговаривает какой-то вещице, что та в прятки вздумала играть в неподходящее время. Я увожу моего названого в другую комнату и затворяю дверь.

— Никаких вопросов, — говорю я. — Ты понял?

— Юра, да когда я расспрашивал?

— Ты не такой, — говорю я, — Это точно.

Я вспоминаю про его беседы со старушками. Нет, этого человека нужно как следует предупредить.

— Ты не такой, — говорю я. — Я на всякий случай. Понял? Никаких расспросов! Она сама все расскажет.

Он просиял. Сплетник проклятый.

— Нужно проявить деликатность и чуткость, — говорю я. — Знаешь, что это значит? Чтоб никакого жаления! Все должно быть на высоте! Теперь… — Я открываю дверь. — Теперь посмотри на эту сумочку. Как ты думаешь, сколько в такой сумочке может быть денег?

Он морщит лоб.

— Там может быть сколько угодно, понял? Но может и ничего не быть, — объясняю я. — Даже на трамвай. Ты понял? Она будет питаться на наши деньги.

— Юра, — говорит он, — ты ж меня знаешь, — и прикладывает ладонь к груди.

— Я тебя знаю, — говорю я. — У тебя может быть такая сердечность на лице, что у человека аппетит пропадет. Ты за лицом следи, понял? А то домой отправлю!

Он обижается, начинает кричать, что никогда у него не было «такой сердечности» на лице.

— Юра, да не было же! — говорит он. — Ну разве было? Не было же!

— Ну, может, мне показалось, — говорю я, отсылаю его разогревать ужин, а сам сажусь на диван, чтоб обвыкнуться. Может, для кого-нибудь это и не событие. Только не для меня. Оказывается, я могу познакомиться с женщиной, могу привести ее к себе домой — вот слышно, как в ванной гудит колонка. Невероятно! Я становлюсь другим! Сейчас я заговорю и не узнаю своего голоса.

Она появляется: разрумянившаяся, халат, по-моему, ей длинноват, но она знает, как в нем ходить.

— Как тебя звать?

Теперь и я спрашиваю, как ее зовут.

— Наташа. А его как?

— Феликс.

Мой названый никак не решается посмотреть на нее обоими глазами — то одним зыркнет, то другим. Понятно: меня тоже интересует, куда девалось страшилище. Зуб сломанный ее вроде не портит, веснушки на носу — тоже. Она улыбается: наверно, понимает, что страшилища уже нет. Опять она кивком подтверждает, что мы поступили, как она ожидала: ужин на столе.