На узкой лестнице - страница 45
Они не были на чердаке с тех пор, как начался ремонт дома. Соскучились уже по темным паутинистым углам, слуховым окнам, из которых далеко просматривался город, по узким бетонным перекрытиям; ходишь по ним, как по бревнам, взмахивая для равновесия руками. И еще вот что: мало таких закоулков на земле, где можно чувствовать себя защищенно и легко — чердак вот да подвал. Привалится Щелбан к стене, вытянет ноги и, жмуря блестящие в чердачной хмари глаза, полезет в карман за сигаретой.
Когда они вышли на последнем этаже, все так незнакомо показалось Мите после ремонта, такая чужая стала площадка — ни обычных надписей, ни царапин. И даже на душе стало тревожно, словно ожидала их в этот раз на чердаке засада. То-олько они поднимутся, а их — цап!
И тут Щелбан выругался ноющим голосом, как будто бы в кармане его расстегнулась булавка и впилась острием в тело. Все посмотрели на Щелбана, а потом наверх, куда смотрел он, и увидели на чердачном люке черную бородавку замка. Вот так номер! Жестокости взрослых нет предела.
На этом же лифте спустились они вниз, молчали, не смотрели друг на друга, а лица их становились жестче: не иначе в каждом вызревала и искала выход неведомая энергия. Почему-то каждый чувствовал себя виноватым.
В подъезде они потоптались, не зная теперь, чем заняться. Митя подумал о голодном голубе.
— Мне домой надо, — сказал он.
— Нет, ты гляди! — снова возмутился Щелбан. — Думают, замок, так это все? Замок — это фигня. Ломика не было. А так бы его ломиком, вот тебе и замок. — Щелбан обхватил живот и стал трястись, показывая, как ему смешно.
Семка тоже стал трястись, а потом достал спички и устроил салют: зажигал и бросал, и все стали смотреть, как вспыхивают они на лету.
— А бумага горит еще лучше, — сказал Щелбан. — Запалим рейхстаг.
Семка хлопнул себя по лбу: опять не догадался. Он метнулся к почтовым ящикам; от большого усердия несколько спичек сломал. Но, наконец, желтое пламя поползло по хвостикам газет. Дохленькое было оно, словно газеты подмочили, но зато вскоре дым повалил, как из заводской трубы.
Красиво было. Вначале он, густой, как молоко, поднимался вверх, но до потолка не доходил, переламывался и двигался в сторону ребят. Митю охватил внезапный восторг, и он подумал: жаль, что в подвале нечего поджечь, а то было бы, как на войне.
Очень близко, на втором, наверное, этаже хлопнула дверь, и тут же раздался тонкий женский голос:
— Ваня-а, горим!
Щелбан вскинул голову, и уши у него прижались, взмахнув командирски рукой, он первый ринулся к выходу.
Остановились они за подстанцией — кирпичным строеньицем напротив арки, возле него ремонтники разводили в бочках известь. С глухой стороны, которая смотрит в глубину двора, громоздились пустые магазинные ящики; из досок высовывались, изгибаясь, ржавые черви гвоздей. Даже в самый жаркий день здесь было прохладней, чем в другой тени. Как будто бы подстанция была набита льдом.
— Как им устроили!
Семка, радостный, словно его поздравили с днем рождения, подтвердил:
— Конечно! Дым! Пахнет! Одеколон моей бабушки! — Он растопырил крылья носа и начал шумно и часто дышать.
Некоторое время все уважительно смотрели, как Семка дышит, Семка заслужил это.
— А ты чего недоволен? — спросил Щелбан Митю. — Чо дергаешься? Может, тушить побежишь? У них газет мног-га…
— Идемте на пустырь, — жалобно сказал Митя, он крутил, нервничая, на рубахе пуговицу. — Айдате! Вон и кричат уже.
От подъезда доносилось: «Чертово семя… Бошки пообрывать…»
— А мне и здесь хорошо. — Щелбан поддал ногой ящик, и тот отлетел шага на три. — Не трухай, мужики.
— Шебуршится чего-то, — кивнул Семка на ящики.
— Крыса, — тут же определил Щелбан. — К нам такая приходила, хахиля в потемках перепугала.
Шорох в глубине ящичной горы не прекращался, и похоже было, что, действительно, острые зубки подтачивают дерево.
— Пойдемте на пустырь, — вновь принялся за свое Митя.
— Пустырь, пустырь, мы сначала эту тварь шарахнем.
Когда Щелбан сбросил несколько ящиков, а Семка поднял кусок кирпича, все вдруг увидели сквозь планки очередного, как внутри там из одного угла в другой метнулось нечто черное.