На весах греха. Часть 2 - страница 8

— Ты, кажется, решил здесь пожить? — прервал его мысли Иван.

— До осени, если будем живы-здоровы, — ответил Нягол, испытывая чувство благодарности к брату за то, что он избавил его от невеселых мыслей. — Хочу поработать в тишине, а Елица будет обо мне заботиться… Что скажешь, Елица?

Елица смущенно кивнула.

— Вот и хорошо, будете к нам заходить, — вступила в разговор Стоянка, — летом у нас прохладно, а я вам и сготовлю, и постираю.

Милая ты моя, растрогался Нягол, мало тебе своих хлопот…

— Стоянка, не нужно нам ни стирать, ни готовить — смотри, какая у меня хозяюшка есть. А наведываться к вам будем, да и вы приходите, чтоб поровну было.

— Дак мы тебе не ровня, каждый человек к своему делу приставлен.

— Это верно, — поддакнул Иван.

— И как тебя отец с матерью отпустили, — повернулась Стоянка к Елице, — неужто не скучают?

Надо же, прямо в цель попала, подумал Нягол и, чтобы рассеять чувство неловкости, о которой брат с невесткой и не подозревали, добавил:

— Она ведь не ребенок, смотри, какая выросла! — Елица зарделась. — А с Тодором и Милкой мы договорились, они оставили ее мне на лето: мне веселей, а она хозяюшкой у меня будет, да и загорит на солнышке, понюхает чем земля родная пахнет. А, Елица?

— Попробую, дядя.

— А в село ходить будете?

— Будем, Стоянка, у Мальо и мотыги для нас приготовлены.

— Да ты, небось, уж забыл, как ее в руках держать.

— Вспомню, дело нехитрое.

— Тебе-то что, ты к работе приучен, — вмешался в разговор Иван, — а вот ей трудновато придется.

— А что, Нягол, — живо спросила Стоянка, — если тебе сейчас скажут: вот тебе лопата, вот тебе черенки, вот земля — посадишь виноградник, как оно полагается?

Нягол отпил вина.

— Погоди, Стоянка, дай вспомнить по порядку… Если я не ошибаюсь, копать надо так, чтобы первый пласт, гумус, ложился вниз, а второй и третий менялись местами. Правильно?

— Ишь ты, знаешь! — восхитилась Стоянка. — А черенки?

— Черенки? Делаешь ямку глубиной в пядь или две, рыхлишь землю, берешь горсть перепревшего навоза, добавляешь земли и кладешь так, чтобы попало под корень и вокруг него. Левой рукой держишь стебель прямо, правой присыпаешь и легонько приподымаешь стебель. Потом как следует притаптываешь землю, выливаешь кружку воды и берешься за следующий черенок — там, где забит другой колышек.

— Только одно забыл… — поддел брата Иван.

— Срезать черенок сверху? — в Няголе уже заговорил азарт. — Наискосок, чтобы не загнил под дождями?

— Мастер, ничего не скажешь! — воскликнула Стоянка и глянула на внимательно слушающую Елицу. — У дядьки твоего работа завсегда спорится.

— А у меня нет никакого опыта, — заморгала Елица.

— Опыт, как аппетит, приходит во время еды! — похлопал Нягол племянницу по плечу. — А где же молодежь, что это ее не видно?

Хозяева переглянулись. Иван объяснил, что невестки заняты малыми детьми, а сыновья работают по сменам. Меньшой, Диньо, кажись, вернулся, можно позвать…

— Ну, — вздохнула Стоянка, то ли сожалея, то ли возражая, — или всех, или никого.

Кажется, не ладят, заметил про себя Нягол и вспомнил, что брат и его жена жаловались на сыновей с невестками. Ему вдруг подумалось, что сам он ладил бы с зятем или невесткой, только их у него никогда не будет. И снова на душе стало тоскливо. Когда-то Марга готова была родить от него, однажды ночью прямо так и сказала, но он не решился. Он ей ответил тогда: «Стар я уже для этого, Марта», и она уткнулась ничком в подушку. В самом деле он стар был — или душой состарился? Его жизненные наблюдения показывали, что поздние дети — двойные заботы, дитя, насильственно исторгнутое у природы противу се целесообразных норм, требует особых хлопот; ведь рядом с этим ребенком он казался бы дедушкой, куда там… Марга не смогла его понять, она молода, ей хочется ребенка и это отвечает тем же природосообразным нормам. Для себя она, конечно, права, она борется с одиночеством, на которое рано или поздно он ее обречет своей смертью, а может, и раньше. Эгоист я, — сказал он себе, — старость-это биологическая зависть к молодости, обусловленная биологической немощью. Вот я и увяз в болоте, сам того не заме чая, оправдываясь трезвостью мысли и черт знает чем еще. А в это время Марга наблюдала за мной переживала — до вчерашнего телефонного разговора, до первых одиноких вечеров в столичном городе. А может быть, со стороны виднее моя привязанность к Елице, родной кровинке для меня и чужой — для нее? Нягол машинально отхлебнул, не заме: чая, что остальные молча наблюдают за ним. Нет так нельзя, с Маргой нужно объясниться…