На ветру - страница 2

Из мыслей меня вырвал черный отблеск… крыла, на миг отразившийся в воде фонтана. Я посмотрел наверх, но никого, кроме каменной девушки и залетной чайки, не увидел. Подавляя в себе чувство полной неправильности происходящего, я перевел взгляд на воду, но на поверхности не было ничего, за исключением бегучих кругов, а на дне — наваленных туристами монет. Похоже, я просто одурел от жары.

Первое время было трудно убедить себя, что Сущий за мной не следит, потому что являлся он мне буквально по любому поводу, спасибо, хоть не в душе; да и неприятный его бэккеровский облик тяготил не меньше. Однажды я даже спросил, не родственники ли они с Зодчим, на что Сущий лишь поинтересовался, какое отношение он, по моему мнению, имеет к архитектуре. В той или иной мере воспоминания все-таки можно было представить как архитектурные постройки, но я не стал ему об этом говорить, потому что мой вопрос все равно касался другого. Да и мне до сих пор не слишком понятно, как Сущий связан с человеческой памятью. Если бы мою память воплощала такая тварь, я бы ночей не спал.

Вполне возможно, именно она ее и воплощала, потому что я упорно не мог вспомнить, как именно собирался истончить ткань воспоминания. Здесь была какая-то метафора, такой себе взрез — вжих, — только я знать не знал, порвется ли ткань сама или мне придется поспособствовать, и благоразумно подготовился заранее. В съемной квартире меня ожидала кое-какая вещица, которую я добыл из Национального музея Финляндии не совсем честным и уж точно не нормальным способом и которая могла бы вызвать вопросы у арендодателя, если тот вдруг нагрянет, поэтому я заботливо завернул ее в одеяло и спрятал в шкаф.

Аллея Эспланады давно закончилась, и улицы привели меня к зданию Хельсинкского университета, под которым расположилось метро. Перед поездкой я забежал в соседний музыкальный магазин, чтобы купить струны, спустился в настроении все таком же задумчивом — и обнаружил, что стою посреди станции и смотрю на информационное табло как баран на новые ворота или коллега Петяярви — на кофеварку с иным расположением привычных кнопок. Я пробежал глазами время отбытия поездов и остановился на фразе, светившейся ниже — “В расписании могут быть неточности”.

Вот оно!

Каждому более-менее разумному человеку известно, что воспоминания субъективны, а значит, заведомо неточны. Именно поэтому в своих передвижениях я изучал не прошлое, а людей, которым принадлежали воспоминания, либо их эмоции — в зависимости от того, как я попал в чей август. Несмотря на то, что я не могу отпечататься в воспоминании, которое посетил — если речь не идет об августовских снах, но это отдельная песня, — мне как хранителю доступно больше, чем кажется на первый взгляд, даже если чаще я слоняюсь без дела. Я знаю, что мог бы исправить пресловутые неточности — и знаю, хоть бы и через призму метафоры, чем отзовутся мои действия.

Шрамом.

Я помню, что стискивал поручень, несмотря на то что сидел; помню ветер, хлестнувший меня по лицу, когда уносился в темноту оранжевый поезд. Наверху меня снова встретила жара и, пока я добирался до съемной квартиры, успела довести до исступления.

Захлопнув за собой дверь, я первым делом стянул рубашку и, щеголяя голым торсом напротив окна, в которое, правда, меня могли увидеть только птицы или Сущий, открыл шкаф. Двумя движениями развернув одеяло, я осторожно взял в руки меч. Клинок даже не попытался блеснуть на солнце, но я знал: правильные мечи не сверкают. Я достал его в воспоминании одного мальчика, который отправился в Национальный музей на экскурсию и стал свидетелем ограбления; грабителей, впрочем, куда больше интересовали мечи, чьи рукояти были инкрустированы камнями, или там золотые монеты, в то время как я во всеобщей суматохе разбил стекло и смылся с самым простым одноручным мечом тринадцатого века. Историческая ценность его была несомненна, но настоящий меч так и остался в музее, в то время как мне холодил ладони меч-призрак. Судя по всему, видеть его мог только я — и, тем не менее, держал не на обеденном столе, просто на всякий случай.