На ветру - страница 4

— Кайя, родная. Давай я подсчитаю бюджет, а ты кое о чем переговоришь с Лехтиненом вместо меня? Он зверски обижен на то, что я облил ему пиджак кофе.

— А, так он поэтому его не носит, а не потому что жарко, — съехидничала излишне проницательная Густаффсон. — Не хочу я с этим имбецилом говорить. Вот чмокнуть тебя могу, пока стерва не видит.

— Спасибо, это лишнее, — заверил я Кайю. — А если я всю неделю буду приносить тебе утром круассан?

— Запрещенное оружие, Астар, — погрозила Густаффсон пальчиком. — По рукам.

Из этой затеи также ничего не вышло. Теперь Лехтинен ходил по коридору и стенал, что уволится из этого проклятого офиса. Конечно, расспросы бередили его душевную рану, но я хотел узнать о своих. А в их существовании я не сомневался.

Последней попыткой был саботаж. Этакая лебединая песнь перед тем, как признать поражение. Коллега Петяярви полдня ходил угрюмый; как сболтнула Густаффсон, на него наорала лично стерва за неправильно оформленные документы. Тогда я пошел прямо к Петяярви и сказал, что на него настучал Лехтинен. Где-то минут через двадцать примчался последний; лицо красное, глаза бешеные.

— Ты ублюдок, Туоминен! Петяярви меня чуть не убил!

— Жизнью ли платить за небольшой разговор… — отозвался я с ноткой офисного садизма.

Лехтинен оперся руками на стопку бумаг, тяжело дыша.

— Ладно, — тихо сказал он. — Что ты хотел сообщить, чего я не знаю о моей сестре?

— Она умерла в августе, Маркус, — назвал я его по имени. — Дневник лжет.

Лехтинен откинул со лба мокрую прядь волос.

— Знаешь, может, ты и прав. Дневник печатный. Должно быть, мать записала на первой открывшейся странице… бумага вся в пятнах от слез, понимаешь?

Я мягко коснулся его воспоминания и удостоверился, что оно встало на место.

— Понимаю. Прости, что довел тебя.

Лехтинен только отмахнулся. Потом посмотрел на бумаги перед собой и неожиданно расплылся в ухмылке. Я взглянул туда же и увидел, что лист покрыли жирные отпечатки пальцев. А ведь вот-вот зайдет госпожа Турунен…

— Счастливо оставаться, — пожелал мне Лехтинен и змеей выскользнул за дверь.

После разноса от стервы, что я неаккуратен с бумагами — хотя что за дело напечатать их заново, — я вырвался наконец на свободу. Вернувшись домой, я спрятал меч-призрак в матерчатую сумку из супермаркета. Тары получше не нашлось. Туда же я сложил немного съестного и бутылку водки. После чего отправился в гости к коллеге Лехтинену для вечера примирения.

На самом деле мне нужно было лишь его присутствие. У меня было два пути, чтобы попасть в августовское воспоминание. Во-первых, я мог считать воспоминания любого человека поблизости. Во-вторых, я мог оказаться в случайном или конкретном воспоминании, разделяющем мои эмоции в ту минуту. Настраивать себя на скорбный лад не было настроения; я и так пасовал перед тем, что придется пережить. Еще и заново.

Когда язык Лехтинена после двух рюмок залпом стал заплетаться, я отлучился в уборную, а он — покурить. Лучше момента не придумать. Правда, меч разрезал полсумки, но, к счастью, не вывалился.

Над клубничной фермой близ Куопио, где родился Лехтинен, разгорался закат. Середина августа — урожай собирают в третий раз. Половина поля уже была пуста. На другой по грядкам задорно танцевала светловолосая девочка. Иногда она наклонялась и срывала сочную ягоду, чтобы тут же ее схрумкать.

Луна.

Над озером, лежавшим внизу, уже клубился туман.

Я едва удержался от того, чтобы схватить девочку в охапку и унести в безопасность. Это только воспоминание.

Она скакала то на одной, то на другой ноге, и что-то напевала. Я следил. Узкая полоска леса, где мох весело пружинил под ногами. Обочина дороги — не так уж и безрассудна. Но ее это не спасло.

Из глубины чащи — или нет? — раздался пронзительный вой. Девочка замерла, а я отвернулся.

Затем было рычание и целая плеяда леденящих душу детских криков. Я хотел заткнуть уши, но боялся упустить появление Маркуса.

Волки заткнулись, а я понял, что не дышу. Тогда он и появился.

— Луна? — донесся до меня обеспокоенный голос. — Луна, ты где? Луна, это же не ты?

Я спрятался за стог; не хватало еще, чтобы меня обвинили в бездействии. Столько раз посещал это воспоминание, а боль такая же, как прежде.