На земле сингалов и тамилов - страница 2

Ночь всегда здесь наступает внезапно, словно неожиданно закрывается дверь к свету. Что такое ночь? Это время, когда нет солнца. А у нас тут нет даже электрических лампочек, не говоря уже о неоновых фонарях, чтобы искусственно продлевать день. Люди ложатся спать, как только замолкает птичий гомон и возвращается с лугов скотина.

Но для нас, детей, перед сном наступает время сказок. Мы моем ноги, меняем уличную одежду на ночную, гасим светильники в бутылках, кроме одного, стелем циновки и ставим стул для кого-нибудь из старших. Теперь все готово.

С нами всегда находятся пожилые родственники — тети и дяди. Они коротают вечера с теми, кто в силу долга или по любви постоянно поддерживает с ними тесные связи. Словно тени бесшумно двигаются они по дому, где пользуются заслуженным уважением, но практически не принимают никакого участия в делах семьи. Лишь по вечерам, когда наступает время сказок, они оживают, и это чудо, которое происходит с ними, творим мы, дети.

Мы садимся в кружок, тесно прижавшись друг к другу, и ждем удивительных историй, которые текут плавно, словно сами собой, из уст взрослых и никогда нас не утомляют. Это и сказки про зайца и черепаху, и притчи из джатак[2], и легенды, а также смешные рассказы про шутов, правителя южноиндийского княжества Андхра и неизменные анекдоты из жизни великого глупца Махадхемутхи и его незадачливых дружков.

Коварная возлюбленная сказочного героя Гамаралы не вызывала у нас возмущения, не испытывали мы ужаса и тогда, когда кровожадный злодей начинал орудовать кухонным ножом, а упоминание о подзатыльнике как единственном средстве от неизвестных недугов и болезней казалось нам очень смешным. Мы внимательно слушали и дружно хохотали, когда же наконец ложились спать, то тут же забывали обо всем на свете.

Но ночь не вечна. Легкое от едва заметного ветерка шевеление ветвей деревьев — и листья понемногу сбрасывают на землю росу. Тают облака, рассеивается темнота, медленно встает солнце, возвещая о наступлении нового дня, и он вступает в свои права, неся с собой тепло и многообразие жизни.

Первыми о смене ночи и дня возвещают птицы. Вот закричал петух, и его тревожный крик пробуждает ото сна других пернатых. Засуетились вороны. Черноголовые иволги, пристроившись на вершинах деревьев, чистят свои перышки, ласточки стремительно кружат над низкорослым кустарником, а дятел своим клювом испытывает прочность ствола фикуса. Воробьи упрямо носятся вокруг облюбованных ими домов. Гигантская стая пестрых птиц облепила дерево. Они прыгают с ветки на ветку и громко щебечут. Что-то ищут в траве майны, фазан же с важным видом индивидуалиста-добытчика упорно изучает былинку за былинкой и довольно ворчит, когда в конце концов находит вожделенную улитку. Одна лишь славка-пересмешник всегда беззаботна: вращается словно в ритуальном танце, сопровождая его утренним песнопением. И все это — только для самой себя, без оглядки на зрителей или слушателей, воистину баловень природы!

Я хорошо помню это уютное местечко неподалеку от дома. Здесь Голубая река огибает скалу, а затем величественно течет по маленькой долине. Там по обоим ее берегам тянутся, создавая радующую глаз мозаику, рисовые поля. Далее у подножия беспорядочно теснящихся холмов растут кокосовые пальмы, а за ними синяя горная гряда сливается с небом. Воздушное пространство создает иллюзию некоего неприступного бастиона, на который надвигаются грозные облака муссона, но, побежденные, тут же тают.

Иногда, когда мне хотелось побыть одному, я уходил по лесной дороге в этот уединенный уголок. В ветвях дерева, возвышающегося на уступе скалы, был сделан настил. Когда-то на нем проводил ночиземледелец, чтобы уберечь от диких зверей урожай на своем участке земли, расположенном прямо под деревом.

Этот настил — свидетель бренности наших суетливых потуг. Искусная рука сооружала его основательно, и хотя он и поскрипывал на ветру, доски скреплены настолько надежно, что казалось, будто настил, даже брошенный человеком, не подвержен воздействию времени.

Там был тайник, где хранились удочки, леска, спрямленный обломок железного обруча для копки червей, старый столовый нож и другие принадлежности, дорогие сердцу юного рыболова. Червяков было много в сыром иле, нанесенном рекой, и я безжалостно насаживал эти нежнейшие создания на крючок своей удочки. Иногда на приманку неожиданно клевал угорь — натянет удочку как струну, а затем сорвется и уйдет в глубину. А вот ленивому большеголовому и мелкотелому бычку не уберечься от моей наживки.