Набат - страница 10

— На чужой каравай рот не разевай… То-то… Сам еще несмышленыш, а меня, старую дуру, заставил стучаться к соседям, просить зазря. Ты вот что, оставь-ка свое городское воспитание, позабудь. Ладно, а кормить-то тебя надо, надо и все тут, моими словами сыт не будешь. Положим, собака должна есть все, на то она и собака… Ну, спорить насчет городской породы не буду, а что касается нашей, деревенской…

Вспомнила про сгущенное молоко. Как-то летом Санька привезла из города несколько банок. Осталась одна, а последнюю строго-настрого наказала не трогать: оставила пироги смазывать.

Анфиса подкинула банку на ладони, поставила в самый дальний угол шкафа да еще пустыми банками заложила.

— Ну, что будем делать? — спросила она, глядя на щенка.

Тот взвизгнул, ударил коротким хвостом об пол.

— Делать нечего, придется тебе хлебать борщ, он, брат, на мясе.

Поставила на пол плошку, ткнула щенка для верности мордой, и тот стал есть.

— Понятливый ты, оказывается, — одобрительно проговорила Анфиса, а после паузы стала рассуждать: — Погляжу я на тебя, с кулак ты, а уже характер… Ого-го! За то, видно, тебя и прогнали из дома хозяева, рассердил ты их, не иначе. Или голос не тот подал. Это тебе наука, будешь думать наперед. Почему ты на улице оказался? Тебе бы в ногах у хозяевов валяться, прощения просить, поскулить, и глядишь, смилостивились бы, обязательно смилостивились бы, не могли не смилостивиться, человек на русской стороне отходчив, об этом и говорить не надо. Молчишь? А ведь молчишь опять же из гордыни своей. Скажу я тебе, и это будет точно, точнее, чем Фатима кильку отвешивает. Она, Фатима, значит, стерва, а не баба, вся в золоте, а от этого золота рыбой несет. Лука говорит, что за версту слышно, а он человек не болтливый, ему можно поверить. Руки у Фатимки зацапистые… Все видят. Она отвешивает и на тебя глядит, а в это время палец скок на весы. Ты ее за это матом, а она щерится, улыбка до ушей. Вот оно в чем дело. Сколько раз бывало. Одарю ее словом: «Подлая!», а выйду на улицу, затылок чешу, злость, значит, вон из меня. А ты, дурак, с характером родился и в том твоя беда. Тебе бы к полу прилипнуть, хвостиком повилять, хозяину сапог полизать, а ты что? То-то… Ладно, мне ты своим характером пришелся по душе, но в нашей затее одна загвоздка. Сноха моя в доме терпит только мужа. Ну, меня терпит, потому как на моей стороне Джамбот, сын, значит. А тебя не тронет, потому как я буду за тебя. А когда меня не станет? Смотри сам: хвостом научишься вилять или на своем стоять будешь… Вон на нашей улице собаки. Соберутся, чужой не подходи и близко. Да и своему не дадут поскулить, а не то что во весь голос гавкнуть, враз куснут. Опять же кусают только ту, на кого глянет заводила, сигнал, значит, подаст. И глянет так, что не заметишь. Ну, к своей братве-то ты дорогу найдешь покусанными боками, это от тебя не уйдет, нет-нет, и говорить не надо…

Не вставая, передвинула костылем плошку в угол. Щенок улегся у нее в ногах, положил голову на лапы.

— Тебе бы натолкать еды в брюхо побольше, тогда и кровь на морозе заработает. На холоде будешь жить, а не в хате, понял? Что же из тебя получится, ежели оставить тебя в тепле? Одна мямля.

Посадила щенка себе на колени, погладила.

— Поговорили и хватит, ишь, нежности развели, пора тебе идти на свое место. У каждого есть место, путать их нельзя, а то что получится?

Спустила щенка на пол, костыли подмышки да к двери, и он семенит за нею доверительно.

В сенях — как будто для щенка подготовили — стоял ящик со стружками. Туда и посадила его Анфиса.

— А подрастешь — на дворе поселишься… Еще пожалеешь, что увязался за мной. То бы жил, дурья голова, в райцентре…

Прикрыла за собой дверь, выключила свет, нашла в наступившей темноте кровать, опершись рукой на деревянную спинку, присела на самый краешек и стала раздеваться. Раздеваясь, подумала о сыне и снохе: «Это теперь что? Каждый раз будут их звать в город?»

Залезла под одеяло, улеглась на спину, вытянув руки вдоль тела, перевела дыхание и словно ношу сбросила.

Думать ни о чем не хотелось, насильно заставляла себя уснуть, но в голову лезло всякое. Мысли были неприятные, но как их не отгоняла, а они все равно наседали: в борьбе с ними и сдалась. И приснилось ей, как молоденький взводный вскинул высоко над головой руку с пистолетом.