Начало года - страница 9

Больной тоже узнал его. Исхудалое, с заостренным носом лицо его оживилось, тонкие губы растянулись в подобие радушной улыбки, человек оскалил четкий ряд хорошо сохранившихся, желтых от табака зубов. В глубоко запавших глазах проглянула живость.

— А, доктор Соснов, Алексей Петрович! Вот где пришлось свидеться с тобой, а? Не ждал? А я сам к тебе напросился, кха-кха… Видишь вот, живые мощи, как говорится, землей от меня пахнет… Шабаш, дальше некуда… Ну, ничего, ты меня на ноги поставишь, верно ведь, а? Я знаю, ты хороший доктор, много слышал. Вылечишь ведь, а, Петрович? Кха-кха-кха… Ох, не могу, заложило вот тут, не вздохнуть, уф-ф… Ну, здравствуй, Алексей Петрович, годов-то сколько прошло!

Человек протянул Соснову руку, но Алексей Петрович в этот момент наклонился, чтобы придвинуть к себе табуретку, и сделал вид, что не заметил протянутой руки.

— Ну что ж, Илларион Максимович, давай, посмотрим, что у тебя там такое… Сними рубашку…

Стараясь не смотреть на больного, Соснов взял с тумбочки серый лист отпечатанной бумаги. То была «История болезни», заполненная неровным почерком Ларисы Михайловны: «Ф. И. О. — Матвеев Илларион Максимович, возраст — шестьдесят лет, место рождения… национальность… Диагноз…» Здесь Лариса Михайловна оставила пустую графу.

Тем временем Матвеев, продолжая стонать и охать, стянул с себя больничную рубаху, лег на живот. Закладывая рогатую трубку резинового фонендоскопа в уши, Соснов ближе наклонился к больному, глаза его невольно тянулись к правому плечу Матвеева. И он сразу увидел то, что искал. Над правой лопаткой заметно синевела неглубокая, стянутая по краям небольшая лунка.

…Колчаковская пуля навылет в грудь ранила красноармейца Матвеева Иллариона. Рядовой санитарной роты Соснов Алексей на себе вынес раненого из-под огня, наскоро перевязал и доставил в санроту. Должно быть, рука у санитара была легкая — через два месяца красноармеец Матвеев выписался из госпиталя. Правда, на первых порах правая рука действовала с трудом, поэтому Матвеева определили в обоз артиллерийского полка. Улучив свободный часик, Соснов нет-нет да и забегал в госпиталь, приносил нехитрую передачу, прикармливал ослабевшего Матвеева. Тот быстро и до крошки съедал принесенный Сосновым харч и без конца твердил: «Ну, Олешка, век не забуду твою доброту! Бог даст, вернемся в Липовку, я тебя отблагодарю, ничего для друга не пожалею! Ты мне жизнь спас от верной смерти, уж я постараюсь вернуть тебе свой должок, Олексей!»

Спустя неделю после того, как Матвеева выписали из госпиталя, Соснов сам свалился в горячем тифозном бреду, сорок дней провалялся в Томском тифозном госпитале. Он уже слабо верил, что выживет, снова станет на ноги: от долгого, неподвижного лежания вся спина у него была в пролежнях. Гнил заживо… Однако, знать, родители наделили его при рождении неодолимой живучей силой: его готовились захоронить в далекую сибирскую землю, а он своими ногами пошел по этой земле. Пока мерялся силами со смертью-эзелем[1], с колчаковщиной было покончено, самого адмирала словили и даже успели расстрелять… Давно это было, сорок с лишним лет назад. Илларион Матвеев сдержал свое слово, за спасение жизни щедро отблагодарил спасителя, вернул свой должок во сто крат, а может, и того больше.

…Рука Соснова заметно дрожала, когда он, стараясь не прикасаться к голому телу Матвеева, приставил к его спине чашечку фонендоскопа.

— Дыши. Глубже… Еще раз… Теперь придержи дыхание. Так. Можешь одеваться. Сегодня возьмут анализы, я распоряжусь…

— Прикажи, прикажи, Петрович! Ох, замучила меня проклятая болезнь, впору гроб заказывать. Веришь ли, Петрович, ночей не сплю. Не первый год маюсь…

— Знаю, — нехотя подтвердил Соснов.

— Вот, вот, ты меня хорошо знаешь, Петрович, потому и надеюсь, что поможешь ты мне, на ноги поставишь. Хоть и немалые у нас с тобой года, только помирать покуда не хочется, ох, не хочется… А ты, Петрович, вроде и вовсе не старишься, как был молодой, кхм… такой и есть. Помоги мне, Петрович, вся надежда на тебя, я ведь специально в твою больницу напросился, думаю, Петрович не оставит в беде, вылечит. Слава-то о тебе далеко идет, слышал, как же… Поля твоя как, Петрович, бегает?