Начинается ночь - страница 2

в сандалиях с крылышками. Цветы. Кто-то получит цветы.

Питер оборачивается к Ребекке. Старик, прикидывающийся молодым, это то, что можно было бы вместе увидеть, но на историю это не тянет, верно? Да и вообще они на грани ссоры. За столько лет совместной жизни научаешься различать тончайшие оттенки всяких настроений и состояний.

Вероятно, Ребекка почувствовала, что внимание Питера снова переместилось внутрь такси. Он ловит на себе ее недоуменный взгляд, словно его присутствие – для нее новость.

Если он умрет первым, будет ли ей казаться, что он, пусть бестелесно, рядом с ней в спальне?

– Не волнуйся, – говорит он, – на улицу мы его не выкинем.

Она поджимает губы.

– Нет, правда, мы должны дать ему понять, что существуют определенные границы, – говорит она. – Нельзя вечно идти у него на поводу!

Минуточку! Это что – упрек? Разве это он избаловал ее непутевого братца?

– И какое же время представляется тебе приемлемым? – спрашивает он, с удивлением отмечая, что она, похоже, не слышит призвука раздражения в его голосе. Неужели можно до такой степени не чувствовать друг друга после стольких лет, прожитых бок о бок?

Она задумывается и вдруг с видом человека, внезапно вспомнившего о неотложном деле, резко подается вперед и обращается к водителю:

– Откуда известно, что в этой аварии пострадала лошадь?

Несмотря на все свое недовольство, Питер не может не восхититься женским умением задавать прямые мужские вопросы неагрессивным тоном.

– Диспетчер сообщил, – отвечает водитель, постучав пальцем по наушнику. Его лысая голова важно покоится на толстой загорелой шее, как на постаменте. У него, без сомнения, есть своя история, к которой они (хорошо одетая пара средних лет на заднем сиденье его такси) не имеют ни малейшего отношения. Согласно табличке, прикрученной к спинке водительского кресла, его зовут Рана Салим. Индия? Иран? Может быть, там, откуда он приехал, он был врачом, или разнорабочим, или вором. Как узнаешь?

Ребекка кивает, снова откидывается назад.

– На самом деле, меня сейчас гораздо больше волнуют другие вещи, – говорит она.

– Какие?

– Ему нужно научиться рассчитывать только на себя… А кроме того… Ну, ты понимаешь… Мы все еще беспокоимся, сам знаешь из-за чего…

– И, по-твоему, тут ему может помочь старшая сестра?

Она обиженно закрывает глаза. Хотя как раз сейчас он совершенно искренне пытался выразить сочувствие.

– Я просто хочу сказать, – продолжает Питер, – что… В общем, пока он сам не захочет измениться, никто ему не поможет. Наркотики – бездонная пропасть.

Она не открывает глаз.

– Он уже целый год ничего не употреблял. Когда же мы наконец перестанем считать его наркоманом?

– Не знаю. Может быть, никогда.

Он что, превращается в моралиста? Или просто изрекает трюизмы типа “освобождение от наркозависимости в двенадцать этапов”, которых поднабрался невесть где?

Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.

– Может быть, он и сам уже мечтает о стабильности, – говорит Ребекка.

Может быть. По электронной почте Миззи информировал их, что ему было бы интересно попробовать себя в области искусства. Это что-то новенькое. Никогда раньше ни о каком искусстве он не заговаривал. Но это не важно. Миззи изъявил желание заняться чем-то позитивным – многих (некоторых) радует уже это.

– Если так, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить ему стабильность, – отзывается Питер.

Ребекка благодарно сжимает его колено. Правильная реплика.

Кто-то за ними угрожающе сигналит. Интересно, какой в этом смысл? Что, по его мнению, это изменит?

– Может, выйдем и пересядем на метро? – предлагает она.

– Куда ты спешишь? Теперь у нас есть уважительная причина прийти не рано.

– А это не значит, что нам придется и уйти не рано?

– Ни в коем случае! Обещаю увезти тебя до того, как Майк напьется и начнет к тебе приставать.

– Вот за это спасибо.

Постепенно они все-таки кое-как доползают до пересечения Восьмой авеню с южной оконечностью Центрального парка, где еще не до конца ликвидированы последствия аварии. Вот переносные заграждения, вот двое полицейских, перенаправляющих транспортный поток в сторону Коламбус-сёркл, вот припаркованный под углом к Пятьдесят девятой улице искореженный белый “мерседес”, кажущийся ярко-розовым в отблесках полицейских мигалок. А вот сбитая лошадь, накрытая черным брезентом. Судя по очертаниям, вон там – круп. Брезент плотный, тяжелый, больше ничего не разобрать.