Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси] - страница 4

— Батюшка, твоя воля… Но пожалей, батюшка!.. Чем я тебя прогневила?.. Не гони от себя… — рыдала она. Слова мешались у нее с плачем и переходили в какой–то стон.

Лицо Дулеба прояснилось. Из груди его вырвался вздох. Словно и сам он был рад, что так все разрешилось.

— Полно, — твердо сказал он, отстраняя от себя дочь и поднимаясь с места, — видишь, Лют? И рад бы, да не могу… Ступай к себе, Светлана!

Почти не помня себя, девушка вышла из горницы.

— Не гневайся, Лют… За честь благодарю, — сказал Дулеб, закрывая дверь за дочерью.

Но Лют ничего не мог сказать. Искаженное злобой лицо его было страшно, глаза сверкали.

— Не ожидал я такого ответа от тебя, Дулеб… Ну, твое дело! — едва выговорил он.

А наутро привратник передавал Вахрамеевне:

— Гневен ушел старый Лют… Проклинал боярина Дулеба:

…не будь я Лют, порази меня Перун своими стрелами и громами, разверзнись подо мной бездна Чер–нобога, если не вспомнит она этого дня.

Светлана проплакала всю ночь. Недобрые предчувствия мучили ее. Напрасно Вахрамеевна успокаивала, напрасно говорила ей:

— Да не бойся ты, ягодка! Не отдаст тебя отец черному ворону.

— А все–таки страшно, мамушка!..

На следующий день она почти не видела отца, потому что он с утра ушел к князю. Да и в следующие дни Дулеб ничего не говорил с дочерью о минувшем вечере, как будто ничего и не было.

Наконец, наступил и семик. В этот день уж и Светлана немного развеселилась. Пришли вечером девушки, и отправилась она с ними на берег Днепра, чтобы там завести хоровод, поиграть, попеть да погадать на свой веночек.

Стояла весна, ранняя, ароматная. Нежно зеленели деревья. Была «русальная» неделя. «Русальной» ее звали в народе потому, что, по народному поверью, в эти весенние ночи русалки выходят из речных волн, тоже ведут хороводы при лунном свете, отряхивают свои длинные зеленые волосы, с которых струится вода, и хохочут или плачут надрывающим душу голосом.

Знает Светлана, что опасное это время: как раз попадешься в руки такой русалке, и тогда защекочет она до смерти, утянет за собой на дно Днепра.

— Смотри, дитятко, никогда не выходи из горенки в такую пору: дед–водяной не спит теперь, и русалки на ветвях сидят, — говорила не раз Светлане Вахрамеевна, расчесывая на ночь ее золотистые косы. И при этом рассказывала ей такие небылицы и страхи, что у бедной девушки сердце в груди билось, как птичка в клетке.

— А ты, мамушка, русалок видела? — спрашивала Светлана.

— Наяву–то не видала, родимая, а другие и наяву видали. Я только во сне когда Минвану свою увижу. Худые они, русалки–то, да бледные такие, известно — утопленницы. Вот и моя доченька, видно, русалочка теперь, потому что в воду кинулась. Годков осьм–надцати, как и ты, была моя голубонька.

Сколько уж раз рассказывала об этом Вахрамеевна, и всякий раз слезы навертывались у нее на глазах, а сердце Светланы невольно сжималось.

Она хорошо знала эту грустную историю. Полюбил Минвану добрый молодец, заезжий гость: из заморских стран он приехал. Говорит, у себя на родине скальдом (певцом) был. И какие песни он пел здесь! Полюбила его и Минвана; собирались уж поженить их, вкруг ракитова куста вести, да вдруг налетело горе–гореваньице: поехал как–то суженый Минваны дремучим лесом. Ночь его в дороге застала. А в лесу–то этом бродили разбойники. Злой человек хуже зверя: напал разбойник на доброго молодца, снес ему буйную голову, отобрал казну, какая была у того ссобой, и бросил его тело в лесу на съедение зверям да жадным воронам.

Как узнала об этом Минвана, несвоим голосом закричала, света невзвидела и в такую же весеннюю ночь кинулась с высокого берега прямо в холодные волны Днепра.

С тех пор, — думала Вахрамеевна, — и стала она русалочкой.

— Снится мне по ночам теперь моя девонька, и все–то с нее вода бежит… А то рыбкой такой серебристой представляется… — говорила Светлане Вахрамеевна.

Слушала ее девушка, и туманились ее синие очи, и морщился маленький лобик от набегавших на него странных дум.

— А моя родимая матушка где теперь? — спрашивала она.

— Матушка? Матушка твоя давно с белого света ушла. Там, у самого низовья, по берегу Днепра, видела — курганы насыпаны? Вот в таком же кургане и твоя матушка косточки свои сложила. Похоронили ее, голубушку, положили с ней и камки многоцветной, и веретено, работы греческой, и запястья драгоценные. Любил ее батюшка твой… Ничего не пожалел для нее.