Над горой играет свет - страница 27

Ворвавшийся в окно ветер подхватил несколько прядей, стал щекотать меня ими по лицу. Я убрала волосы с глаз, сразу зачесавшихся, и еще острее ощутила те мгновения, ведь тот же горький вкус на языке и крепкий аромат в носу. Над чашкой поднялось облачко пара, будто из нее выскочил крохотный призрак.

— Ма-а-ам, ты?! — громко позвала я.

Но она молчала. Это в ее стиле, внезапные перепады настроения. Я глубоко вдыхаю прохладный воздух, и еще раз, чтобы не расплакаться. От счастья при мысли о моей дочке, от горя при мысли о дочери моей мамы.

Чашка опустела. Я сделала себе еще, чтобы взять с собой. Кофе, чашка, сахар, надежда, призраки. А вот сливок нет, и мамы нету.

В гостиной ставлю чашку на стол и открываю окно. Хочу впустить немного свежести и выпустить призраков, если они не желают со мной оставаться. Пахнет землей, хвоей, луна в дымке марева. Мне отсюда не видно, но я и так знаю, кто обитает там, в горах, с незапамятных времен. Горный лавр, волки и медведи, красноперые кардиналы и дубоносы с желтыми пятнышками, всех их словно бы нет, но они есть.

На коричневом диване справа пологая вмятина, там, где мама обычно сидела. На больших настенных часах (в форме лучистой звезды) стрелки остановились на пяти. На кофейном столике раскрытый журнал мод с жеманно-кокетливыми моделями. Оранжевый приемник тоже тут, на столике. Жму кнопки наугад, раздаются электрические шорохи и потрескиванье. Музыка для призраков, очень подходящая. Но я-то помню музыку другую, как под аккомпанемент этого старенького приемника пела и кружилась в танце мама. И даже когда ей было грустно и не пелось самой, она любила послушать хорошую песню. Мне хочется музыки лунной, полной загадочности, приглушить ею тишину… или заглушить трескучие шорохи, нарушившие эту мертвенную тишь? Наверняка в маминой комнате есть исправный радиоприемник, но я вдруг раздумала туда идти. Прихватив чашку, направляюсь к себе, вслушиваюсь в деликатное шарканье за спиной, дух тоже решил вернуться в мою комнату.

— Кто это там? — спросила я, зная, что ответа не последует. Час духов еще не настал.

Меня заждалась комната братьев. И мамина. Но как же я к ней туда войду, в это осиротевшее пространство, утратившее маму? Облачка пудры, свивающиеся под ветром занавески, мамина болтовня, когда она бывала в хорошем настроении… Не-е-ет, лучше сразу к себе, по пути напеваю песню, из давнишних. Она вынырнула откуда-то из глубин памяти, вырываясь из горла, она щекочет мне губы.

Я пританцовываю под собственное пение и докладываю:

— Ты слушаешь, бабушка Фейт? Маме точно хотелось, чтобы я напела что-то такое, под что она могла бы сплясать джигу.

В ответ раздается мамино фырканье.

Перестав кружиться, закрываю глаза и вожу рукой по сокровищам на кровати, пальцы упираются во что-то теплое и шершавое.

Я открыла глаза. Под моей ладонью одна из маминых стильных сумок-мешков. Я крепче прижимаю руку, так что по ладони разливается жар, потом заглядываю внутрь сумки. Там фотографии и ватные шарики, впитавшие запах любимых маминых духов. «Шанель № 5», «Табу», «Шалимар». Я вытряхиваю сумку.

В пачке на первом же снимке — вся троица, Мика, Энди и я. Улыбки до ушей, у каждого в кулаке фруктовый лед на палочке, по пальцам струится оттаявший сок. Фотография черно-белая, но я помню цвета мороженого, у меня было вишневое, у Мики виноградное, у Энди апельсиновое. Я в коротеньком летнем комбинезоне, Мика в полосатой рубашке и закатанных джинсах, на Энди только шортики. Боже, как мы, бывало, носились под дождем, дубася друг дружку намокшими полотенцами. Играли в прятки. Холодный «Кул-эйд» с хрустящими солеными крекерами. Лежа на траве, гадали, на что похожи разные облака. Беспощадно тискали щенков бабушки Фейт, которые еще и голову-то не могли держать, чуя их теплое дыхание, придумывали клички. Ноги у нас были зелеными, из-за только что постриженной травы. Вот ведь как, одна фотография — и сразу в памяти оживает целая вереница мгновений. И еще я вижу, как бесшабашно счастливы мы были в тот момент. И счастье могло длиться вечно. Если бы. Не люблю я эти