Над Кубанью. Книга первая - страница 59

— Родыч был? — спросил он, облокачиваясь на кукурузу, так что початки поползли в стороны.

— Был.

— Говорят, коня тебе обещал?

— Обещал.

— Возьмешь?

— А почему бы не так?! — скривив губы, ответил Павло и уставился на Хомутова. — А ты бы не так сделал?

— Тоже так бы сделал, — согласился Хомутов.

— Ну вот.

— Воевать пойдешь, значит, а?

Павло откинул початок в угол воза, попробовал у Хомутова руку выше локтя, там, где напряглись крупные желваки мускулов.

— Ого, да ты бугаек ничего себе, удержишь.

— Удержу, будь спокоен, — улыбнулся Хомутов и согнул руку так, что мускулы подняли рукав гимнастерки и натянули его, — как у Ивана Поддубного. Ну, воевать пойдешь?

— Там видать будет, — уклонился от ответа Павло.

— За нового царя, за Лаврентия?

— Может, за Лаврентия. Он мне еще хвост солью не обсыпал.

— Что ж, помогай тебе бог-отец, бог-сын и бог-дух святой, — произнес безразличным тоном Хомутов. — Ну, трогай, супрягач.

Миша дернул вожжами. Звякнули барки, отпрыгнул жеребенок. По губам у него стекало молоко, он слизнул и, пропустив повозку, пошел позади, помахивая головой. Павло двигался рядом. Он угадывал в Хомутове, этом рябоватом, простом солдате, какое-то единомыслие. Ба-турину было досадно, что Хомутов не договаривает до конца, хотя знает больше, гораздо больше, чем он, и яснее разбирается в сегодняшних непонятных делах, которые ему, Павлу, приходится осмысливать самому.

— Ну, а ты? — спросил Батурин.

— Что я? — как бы не понимая, переспросил Хомутов.

— Воевать пойдешь?

— А? Ты вот про что? Не забыл, выходит? Пойду, Павло Лукич, — внезапно обернувшись к собеседнику, выдохнул Хомутов.

— Что вчера слух прошел по станице верный или брехня?

— Какой слух?

— Вроде до вас, до Богатуна, две батареи с фронта возвертаются. Чего-сь непонятно, как это с фронта, да батареи, или там им уже делать нечего?

— Что ж тут странного, Павел Лукич, — невинным голосом произнес Хомутов, — наши-то богатунцы почти все в артиллерии.

— Так что?

— Да ничего. Ну, хватит, смотри, куда забрел. Возвращаться далеко.

Павло, отойдя от мажары, наблюдал, как удалялся задок, затянутый брезентом, как поблескивали шины. Он машинально определил, что у заднего правого наверняка разболтана втулка: вихляет колесо. Проводил глазами зеленое пятно Хомутовской гимнастерки, и глухое, неоправданное чувство злобы поднялось в сердце Павла, злобы к тому солдату, хитроватому, колючему, а самое главное — непонятному.

— Ишь сволота, — прошептал Павло, стискивая челюсти, — крутится, как червяк на удочке. Завсегда каменюку за пазухой щупает. Сколько бирюку ни подноси, все одно норовит тебя цапнуть.

Обида колыхнула душу Павла и залила сердце горячим и каким-то ненавидящим чувством. Где-то ясно и уверенно ходила правда, а он не мог ее ни увидеть, ни ощутить. И эта ускользающая правда злобила его тем более, что он знал: вот Хомутов мог бы прояснить его мысли, мог бы прямо, без обиняков, навести его на правильный путь. Батурина, сильного и мужественного человека, оскорбляло превосходство того, скрывшегося вот только сейчас на солнечном гребне балки. Павло окончательно обозлился и погрозил вслед кулаком — и, уже не сдерживая сердца, прошептал:

— Выбивать вас надо, чертову городовичню. Дышать нечем…

От куреня кричал Лука и ругался скверными словами, не стесняясь присутствием Любки. Павло уже не обижался на старика, наоборот, теперь отец был ему близок и родствен, как никогда. В этот момент только в нем он мог найти понимание и сочувствие. Подойдя к отцу, Павло взял его руку.

— Батя, ты меня прости… Я на тебя лаялся.

Такое поведение сына явилось полнейшей неожиданностью для Луки. Он обрадовался, заторопился, уже на ходу опалил его ухо:

— Да я и не обижаюсь на тебя, Павло. Ей-бо, не обижался, сыночек мой. Такой скипидар пошел, что кобелю каплю плесни под хвост — сбесится.

Со Ставропольщины дул сильный ветер, свистя в железных тернах, сгибая жердинки янтарных кизилов и орешников. Гнал осенний прикаспийский ветер рваные тучи, набрякшие студеной влагой. Густые дожди размывали дороги, вздували балочные ручьи, сбегающие в сердитую Кубань. Мчались шары перекати-поля, пролетая над завядшими кулигами донника и горицвета. Горько пахла степь, низкие тучи, клубясь и завихряясь, не могли полностью впитать эту горечь, и казаки всей грудью вдыхали пряные родные запахи.