Над квадратом раскопа - страница 24

Здесь завершали свой годовой кочевой цикл саамы, возвращавшиеся теперь не на оленях, а на мотонартах, и все же — вслед за оленями. Менялось время, менялся человек, но не менялись олени. Они-то и оказались той живой ниточкой, протянутой в современность из прошлого, к которому мы пришли с Митеневым, каждый со своей стороны.

История, в которой одним из главных действующих лиц оказался загадочный Myxobolus obesus, представлялась мне достаточно поучительной. Ни морские террасы, прорытые порожистыми реками, ни раковины в их песчано-гравийных слоях не могли с достаточной точностью ответить на вопрос, когда и как это микроскопическое существо могло попасть в реки Кольского полуострова. Истинным хранителем времени оказались угли из каменных очагов древних обитателей этих мест, их кварцевые орудия, остатки землянок и полусгоревшие кости животных на местах сезонных поселений — своеобразный хронометр, по которому следовало сверять хронометры других фактов.

Быть может, тогда впервые я почувствовал, что археология вовсе не исчерпывается только изучением истории человека, и то, что на помощь для решения наших сугубо археологических задач приходят иные науки, — не более чем случайность, потому что истинный фокус оптической оси лежит дальше и глубже.

Мы привыкли воссоздавать в своей работе человека, — воссоздавать из следов его деятельности, из орудий труда, из мест его обитания, из его охотничьей добычи. Бесплотный, угадываемый лишь внутренним зрением, этот человек двигался среди наших построений, чувствуя себя центром внимания и хозяином положения. Но вдруг, как бывает, когда меняешь фокусировку бинокля и прежнее изображение в поле зрения расплывается, уступая новому, четкому, расположенному гораздо дальше, я почувствовал, что человек не предел, не цель — он сам является «мерой всех вещей», масштабом для постижения тех грандиозных явлений, которые мы учимся прослеживать в веках и тысячелетиях. Собственно, вот это еще не оформившееся, не сформулированное в словах и понятиях чувство и подготовило встречу с Митеневым на лесном озере.

Наши разговоры с биологом были похожи на путь, ведущий вверх по реке. От холодного, зелено-синего моря, от мокрых песков, открывавшихся ветру в часы отлива, от сухой прибрежной и влажной приморской тундры мы поднимались все выше, мимо порогов, над которыми порой взмывала серебряная торпеда семги, мимо обрывистых скал, стиснувших реку, по заросшим соснами и березняком старым дюнам древнейших террас, — и с каждым шагом река становилась стройнее, ýже, мелководнее, а за спиной оставались ее бесчисленные притоки, то мутившие ее воду, то вливавшие в нее густо-чайный настой болот.

Так приходишь к истоку реки. Но так же приходишь к истоку мысли.

Именно здесь, на Севере, на протяжении почти десяти тысяч лет человек сумел стать деятельной и органичной частью природы. Им была решена задача экологического равновесия — состояния, при котором ни одна из составных частей системы «человек — природа» не испытывает угнетения со стороны других частей. Человек не изменял природу, он ей следовал, как следуют воды реки уже проложенному руслу, следил за ее сигналами и предугадывал изменения, чтобы встретить их подготовленным…

То, что я открывал для себя на Севере, я знал и раньше. Но знание это было книжным, каждый факт был отделен от другого невидимой, но ощутимой перегородкой, отсутствием непосредственной связи.

Я знал, что верхнепалеолитические охотники на северных оленей ловили в реках Европы лососей, то есть разновидность семги; мог перечислить наиболее известные их поселения, откуда происходили наиболее замечательные произведения искусства, в том числе и знаменитая пластинка с изображением оленей и лососей, найденная при раскопках пещеры Лортэ; знал по репродукциям фигуру мужчины в маске оленя во время ритуального танца из пещеры Трех Братьев, но связать это все именно так, как связалось теперь, найти место каждого из этих явлений в действительности стало возможно только после рассказа старого рыбака о первобытной магии саамов.