Над рекой Березой - страница 6

— Ваш Витя утопился в колодце!

Мать как стояла, так и опустилась на пол посреди кухни.

Отец сразу побежал к колодцу. Он подбежал в тот момент, когда я выловил в воде собачонку и кричал Толику, чтобы он тащил меня обратно наверх.

— Крепче держись за цепь! — донесся до меня сверху голос отца.

«Все пропало» — екнуло мое сердце. У меня зуб на зуб не попадал от холода, а подниматься наверх почему-то не хотелось. Но сильные отцовские руки уже крутили барабан, и вскоре вместе с Пальмой я стоял на земле. Мокрый, с опущенной головой, стоял я среди окруживших меня женщин и бормотал что-то невнятное в свое оправдание.

— Сейчас же марш домой! — прикрикнул на меня отец. — Иди, покажись матери, а то она из-за твоих фокусов чуть богу душу не отдала. А я потом поговорю с тобой…

И я поплелся домой. Впереди меня как ни в чем не бывало бежала Пальма.

Целую неделю после этого вся наша улица ходила почти за километр к колонке. Ждали, когда очистится вода в колодце. А о том, что было тогда дома, даже и вспоминать не хочется.

Отец довольно часто напоминал мне об этом происшествии. Но я, хотя и не чувствовал себя виноватым, предпочитал отмалчиваться. А вот сейчас напоминание об этом случае меня обозлило.

— Я хочу с тобой поговорить по очень срочному и важному делу, а ты все собаку забыть не можешь, — не выдержал я.

— Ну, давай, говори, — насторожился отец.

— В доме Кончика раненый танкист лежит. Ему очень плохо, он бредит, может умереть…

— Какой танкист? Как он попал туда?

— Мы с Сашей привели его три дня назад и лечили… — начал рассказывать я, но отец перебил меня:

— Что ж вы, черти, мне сразу о нем не сказали?

— Мы хотели сами его вылечить, — оправдывался я.

— Эх вы, доктора, — покачал головой отец. — Пошли к нему.

С этого времени каждый вечер танкиста стал навещать врач, которого отец хорошо знал. Кто этот мужественный доктор, не побоявшийся расправы гитлеровцев, я и теперь не знаю. Помнится только, что это был седой как лунь, невысокий, энергичный человек лет шестидесяти. Называл его отец Михаилом Борисовичем. Операция, которую он сделал при свете керосиновой лампы, прошла удачно. Рука начала быстро заживать, и через несколько дней Иванов был почти здоров. Отец достал ему паспорт местного жителя и устроил на работу.

Как мы узнали позже, Иванов активно включился в работу подполья и явился одним из организаторов группы, в которую входили окруженцы и бывшие военнопленные.

Месяца через два после оккупации Борисова мы с Сашей Климковичем встретили как-то Мелика Бутвиловского, нашего друга. Он рассказал, что в лесах возле озера Палик появились партизаны, они бесстрашно бьют фашистов, уничтожают предателей — полицейских, старост и других изменников Родины.

Молва о героизме лесных солдат распространялась среди населения с неимоверной быстротой и с каждым днем обрастала все новыми и новыми подробностями. А в начале сентября 1941 года по городу был расклеен приказ военного коменданта, запрещавший под угрозой смерти укрывать коммунистов, командиров, политработников, красноармейцев и бежавших из гетто евреев. В этом же приказе говорилось, что пойманы два партизана, которые «за ущерб, причиненный германской армии», будут повешены. Назавтра на рыночной площади в Старом Борисове казнили первых борисовских партизан — Якова Мянделя и Николая Попова.

Последними словами их были: «Умираем за Родину!», «Смерть фашистам!»

Среди тех, кто находился в это время на площади, был и Саша Климкович. Потрясенный увиденным, он возвращался домой. Вдруг на углу проспекта Революции и улицы Ленина Саша увидел Мелика Бутвиловского, старательно начищавшего сапоги гитлеровскому офицеру. Офицер, поставив ногу на скамеечку, с безразличным видом смотрел на щуплого белобрысого мальчишку.

Саша закипел от злости. Едва дождавшись, когда гитлеровец ушел, он подскочил к Мелику и сказал, глядя ему в глаза:

— Сапоги фрицам чистишь, а нам про партизан рассказываешь… А знаешь ли ты, что на площади сейчас наших партизан повесили?

Мелик часто заморгал длинными белесыми ресницами, покраснел:

— Да не кричи ты на меня. Может, я сапоги чищу потому, что у меня мать и сестра с голоду умирают. А на площадь я специально не пошел, боюсь смотреть…