Надувной доброволец - страница 21
— А что можно?
— Определённо морской монстр, — сказал Эдди, когда я ему о ней рассказал.
— Нет, — уверил я его. — Она стоит обеими ногами на земле и трупах, в позорных прямых солнечных лучах.
— Она иголкой сдует тебе ягодицы, брат.
Он удивился, что моим фетишем в то время было связывать ржущих барменш пучками моих собственных нервов — упряжь с плотностью хлопка, такого натурального, что их борьба была сплошным притворством. Тем временем я поряжался верблюдом и поджигал собственную задницу. Спустя годы я с удивлением обнаружил, что это считается нормальным. Очевидно, что если не использовать минимум дюжину раскрашенных серебрянкой карликов и колесницу, эксперимент здесь сходу посчитают неудавшимся.
Эдди сказал, что я должен избавиться от неё любыми доступными средствами, но я был глуп и очарован.
— Физически тебе не будет больно, Эдди, сначала нет. Жизнь измеряется приливами соплей, шепчущими, как памятные проклятия. Движение крошечной освобождённой стремянки. Мрачные страдающие годы на значения в коридоры бизнеса, потом прошлое.
— Объяснись.
— Возраст, Эдди. Вены под луковой бумагой. Кровать для статуи и причёска мертвеца.
- Нет.
- О да. Жалостливо рыдающий в жалком фартуке — вот твой конец.
— Я не разговариваю с тобой, пока ты не заберёшь назад последние слова.
— Я не имел в виду ничего плохого.
— И больше так не делай, договорились?
— У Боба в лице столько металла, что есть опасность изменения магнитных полюсов планеты Эдди.
— У Боба нет в лице металла.
— Но мог бы быть.
— Или ближе к фактам, брат, или вообще молчи.
— С тебя достаточно, в таком ключе? В этот раз я лишь зашёл чуть дальше, чем следовало. Раздвинул границы дальше, чем ты мечтал, что возможно, а теперь ты боишься — боишься собственного соучастия в деле и собираешься запинать мою невинную задницу отсюда до вечности за преступление самовыражения в выражениях, обычно забронированных за святыми и официантами.
Эдди принялся булькать пинтой и избегать моего взгляда.
— И вот последний довод тех, кому в. молодости остро не хватало сиськи — горечь и зависть к тем, кто преодолел травму собственным уникальным и личным способом.
— Ну всё, — сказал он и встал, как решительный человек. Два часа спустя он стоял в той же позе, пока другие алкаши приходили и уходили, объявили закрытие и заперли двери — деятельность окружала статую этого единожды рассердившегося мужика. Вызвали доктора, который постучал по нему молоточками — оказалось, внешний слой идиота превратился в кремень. — Он там, внутри, живой, как обычно, — сказал доктор, убирая инструменты, — но эта жизнь более не видна глазу. Скармливайте ему побольше соломы и говорите о спортивных расписаниях. Скоро он увидит, что его неподвижное состояние в этом мире не имеет такого веса, как тогда, когда он был на ногах, как приличный чел.
— Спасибо, доктор, — сказал я, и открыл космос, чтобы навестить Минотавра, чьи взгляды в те дни пугали меня меньше. Воду, воздух и юмор вскрытия. Минотавр плакал блёснами и смеялся ядовитым газом. Вот такое впечатление он производил на меня и пугал остальных, когда утверждал, что знает демонов и делит свою зарплату с самим дьяволом. — Кайфоломы, — называл он тех, кто убегал. У него к руке был приделан переключатель стилей,
так что он мог избить тебя в манере различных известностей. Мать Тереза лупила в печень, а Никсон — по щекам.
Его жилище запотело омерзением.
— Эластичные летучие мыши, а?
Он налил выпить.
— Дурная вода, брат. Выпей, и твоя кожа станет кружевом, пронзённым пылью.
— Яд одного человека, — сказал я, принимая стакан. — Как думаешь, чем сейчас Эдди там внутри себя занимается?
— Пропускает занятия, словно одержимый. И больше чем я могу описать вашим примитивным языком.
— Я должен испугаться?
— Уважительнее, брат, перед Сатаной.
— Только не Сатана — дай отдохнуть, брат.
— Сатана никогда не отдыхает.
- Неудивительно, что он такой озлобленный. Брось мне газету.
— В такие времена, брат, ты познаешь тернистый путь.
— Ага, тернистый путь, что бы ты ни говорил, брат, — давай бросай, там есть одна прикольная история про сало и сотворение.