Напряженная линия - страница 10

Противник не появился.

Перед самым рассветом к нам на КП батальона пришел Перфильев. Он сел около меня и неожиданно заговорил о жене.

— Я потерял ее в начале войны, а думать не перестаю о ней каждый день. Жива она — значит я уже отец, нет ее — вдвойне сирота… Сережка, Сережка, милый мой лейтенант, до чего же хороша жизнь! Стоит она, черт возьми, чтоб за нее так сражаться! Весь мир на нас смотрит: победим — всех осчастливим. Не станет меня, тебя, а победить должны…

Меня тронули его слова. Мы посидели молча, погрузившись в раздумье. Потом Ефим попросил по телефону связать его с политотделом дивизии, вызвал подполковника Воробьева. Разговор их был коротким, и в конце его Перфильев сказал:

— Понятно.

Обняв меня, осторожно зашептал, прислушиваясь к храпу Пылаева:

— Сережа, милый, впереди нас части отходят… Вот-вот будут здесь. Завтра быть бою. Поспи немного. Мне все равно не уснуть.

Я отрицательно покачал головой:

— Лучше ты усни, Ефим: у меня взвод, а у тебя полк, тебе завтра будет больше работы.

— У тебя, Сережа, от взвода бессонница, а ну-ка, умножь ее на масштаб полка. Да притом я днем выспался, ехал верхом и дремал. Ты же пешком шел. Поспи.

— Нет. Надо линии проверить. Чуть развиднеется — пойду.

Из роты позвонил Сорокоумов:

— Обозы передовых частей подъехали. Кони в мыле. Гнали галопом.

Перфильев выпрыгнул из окопа и ушел снова в роты. А еще через час, уже на рассвете, стали уплотнять оборону потные и усталые солдаты отошедших под натиском противника передовых частей.

Я прошел по линии. Возле домовитого окопа Сорокоумова сидели Бильдин и незнакомый солдат, очевидно, из еще недавно находившейся впереди части.

— Техникой берет, — говорил солдат, жадно вдыхая махорочный дым. — Откуда ее столько… на нашу роту перло двадцать пять «тигров». Звери, не машины.

— А вы их и били бы, как зверей, — вставил Сорокоумов.

— Били. Шесть штук подожгли, а их еще девятнадцать. Ловко вот здесь говорить. Сегодня представится случай тебе отличиться.

— Что ж, нам не первый раз. Видали зверей и почище «тигров». А ты не паникуй!

— Паникуй? Ишь какой храбрый у телефона, а танки завидишь — и амуницию забросишь всю.

— Ну, ты, сопля, потише! — угрожающе предостерег Сорокоумов. — А то дам в ухо… до Курска колесом проскочишь.

— Да что ты взъелся?

— А то, что еще в сорок первом нам велели к ногтю прибирать таких, как ты.

Бильдин сидел, теребя свою бородку, слушая, посмеивался одними глазами.

— А красноармейскую книжку ты не потерял? — спросил он у солдата.

— Да за кого вы меня принимаете? — обиделся тот и бросил самокрутку.

— Эй, Тимоха! — крикнул он.

Из окопа неподалеку поднялась заспанная голова.

— Чего тебе?

— Скажи им, кто я.

— Курский соловей, вот ты кто… Спать не дал.

Сорокоумов расхохотался:

— Вишь, как угадал! В Курске такие свистуны только и бывают.

Обескураженный солдат ушел.

Вместе с Бильдиным я сходил в обе роты. Большинство солдат спало. Было совершенно тихо, и траншеи с нацеленными на запад ружьями ПТР, с пулеметными гнездами, обжитые уже и замаскированные, казались учебными, как в дни маневров. Я осматривал передний край, пересекающий разбитое, грязное шоссе, прямое, как просека в лесу. По обеим сторонам шоссе тянулись захламленные кюветы и полосы недавней порубки.

— Партизан боялись, — сказал Бильдин, указывая на неровные пни вдоль дороги. Между этими пнями лазили наши саперы, минируя поле.

— Естественные надолбы, — отозвался я.

— Нет, — отмахнулся Бильдин, — тонковаты, низки и редки.

Слева от нас в небе, позади траншей, полоснулось черное облако, рявкнуло и расползлось дымом.

— Немец бьет. Шрапнелью, — определил Бильдин.

И сразу в траншеях солдаты зашевелились, приникли к пулеметам, винтовкам, автоматам.

— По местам, — сказал тихо Бильдин. И, торопливо пожав мою руку, ушел к своим пулеметам, маленький и сутулый, торжественно подняв бородку.

Возвращался я по своей линии, присматриваясь, как лучше придется устранять порывы под огнем. Черные мазки шрапнельных разрывов пятнали небо почти над моей головой. Я старался не смотреть на них, не слушать сухой треск разрывов: проверял свое самообладание. Но все же при каждом разрыве я невольно горбился.