Нас ленинская партия вела... Воспоминания - страница 12

— На дворе ясный день, такую тяжесть одному далеко не унести, двоим на палке — слишком заметно. Давайте подождём ночи, — предложил наборщик.

Мы согласились, спрятали чемодан под кровать, разошлись.

Квартира пустовала, хозяева на время уехали, оставили нам ключи, сказали соседям, что имущество поручили близким людям.

Поздно вечером пришли мы за чемоданом. Открываем дверь. Вроде всё как было. Зажгли свет и сразу увидели, что до нас в квартире кто-то побывал. Заглянули под кровать — пусто, чемодана нет. У меня сжалось сердце: неужели выследили шпики? Нет, вроде не похоже — была бы засада. Значит, здесь были не жандармы, а воры-домушники. Они, наверно, давно приметили, что квартира пустует. У них на этот счёт слежка поставлена лучше, чем у жандармов. Чемодан тяжёлый. Это им и понравилось. Должно быть, спешили, не открыли даже его, видно.

Что же делать? Мы беспомощно опустили руки.

— Я знаком с бундовцем по кличке Ефимка, — вдруг сказал студент.

— Я не думаю, что бундовцы учинили такую пакость, — сказал наборщик.

В то время, несмотря на принципиальные разногласия, бундовцы иногда оказывали нам услуги.

— Я тоже не думаю, — ответил студент. — Но у Ефимки широкие связи среди мелких ремесленников из слободской бедноты, а у тех немало родичей в воровских шайках...

— Вот оно что, — понял я. — Думаете вернуть чемодан?

— Конечно. Листовок они не издают, предупреждения буржуям, чтобы положили деньги под водосточную трубу, пишут от руки, и поэтому типография им не нужна, да и жандармы — их кровные враги... Пойдём, Таня, поищем Ефимку.

Одесса того времени... Буржуазия — крупная и мелкая — владела центром города, приморскими дачами. На окраинах жили рабочие. Был ещё третий мир со своими внутренними, подчас суровыми законами и правилами — мир бандитов и воров, людей, выбитых из жизни социальными условиями царской России. Уж не помню, какой «монарх» босяков царствовал в этом мире, но, кто бы ни правил на Молдаванке, его приказания воры выполняли беспрекословно.

Мы дождались рассвета и направились в Кагановский дом-ночлежку. Этот вместительный, многокомнатный дом оставил богобоязненный ростовщик Каган для благотворительных целей, в нём жили студенты, многосемейные рабочие, бедные ремесленники. Там часто бывал Ефимка.

— Ефимка на привозе, — сказали нам, и мы пошли на привоз — «толчею», или толкучку, где продавались привозимые из-за границы контрабандные товары.

Контрабандисты обычно выставляли дозорного с граммофоном и пластинками. Из широкой трубы лились задушевные вальсы, душещипательные романсы. А когда к толкучке подходили представители власти, которые были нежелательны контрабандистам, дежуривший мальчишка сообщал об этом владельцу граммофона, и тот немедленно менял пластинку. По привозу разносилось: «Пупсик, мой милый пупсик...» По этому сигналу срочно прятался товар, сделки прекращались. Власть имущие наблюдали обычные картинки одесского рынка, озарённого южным солнцем, переливающегося всеми цветами радуги.

...Одесский рынок имел свой, неповторимый колорит.

Вот стоит на углу уличный певец в потрёпанном, видавшем виды сюртуке, несвежей манишке с бабочкой, приятным баритоном выводит классические арии. Вокруг него располагаются сочувствующие, один бросает в положенный у ног певца засаленный котелок копеечку, другой слушает и вздыхает «за так».

А вот бородатый дяденька с серьёзным, почти печальным выражением лица дёргает за верёвочку разукрашенного картонного паяца — такие же развешаны на поясе — и приговаривает монотонным, почти замогильным голосом: «Он смеётся за пять копеек! За пять копеек он смеётся...» Паяц вскидывает руки и ноги, высовывает язык.

Ходит по толкучке пожилая дама в чёрном платье, седые волосы выбиваются из-под чёрного чепчика с вуалькой, она тоже мрачно, неожиданным баском предлагает:

— Наф-талин! Продаётся наф-талин. Кому надо наф-талин?!

А рядом юркий делец в жилете звонко выкрикивает:

— Пара случайных полотенец! Есть случайные полотенца!

И обязательно присутствует старик с подзорной трубой на трёх ножках, днём он на привозе, вечером на бульваре. «Туда», значит на море, взглянуть стоит десять копеек, «обратно», то есть по выбору на общий вид или красивую женщину, — двадцать копеек. А на рынке во все стороны цена одинаковая — пятачок.