Нас не брали в плен. Исповедь политрука - страница 66

В начале рейда комиссаром корпуса был хорошо знавший меня политработник. Как-то он вызвал меня к себе, а сам пошел мне навстречу. По дороге он пнул металлический шарик, — а это была немецкая бомба. Раздался сильный взрыв, и ему покалечило ногу. На должность комиссара корпуса был назначен Левин, но он недолго побыл в новой должности: на своем арабчике он наскочил на оборванный телефонный провод и разорвал себе рот. На его место прибыл полковой комиссар Дзарагазов, о котором я не знал ничего, кроме фамилии. Начальником же политотдела корпуса был старший батальонный комиссар, который за длительное время нахождения в тылу немецких войск только раз вызвал к себе на совещание. Это было в апреле, в распутицу. Мы находились в селе Самыкино на берегу реки Вязьмы. Чтобы попасть в штаб корпуса, надо было перейти черев реку. Я взял с собой незаменимого Крылова. С автоматами за спиной, перекинув через закраины реки доски, мы перешли реку, залитую талой водой, и по снежной кашице прошли более 15 километров. Мы прибыли без опоздания, но начальник политотдела сказал, что совещание уже проведено, и рассказал, что надо сделать по проведению подписи на заем 1942 года. Это же самое он мне накануне передал по телефону. Я сказал, что для такого не надо было вызывать, я понял это по телефону и все сделаю. О делах в дивизии он разговаривать не стал, и мы с Крыловым через десять минут зашагали обратно.

Из Изъялова мы скоро перебрались в Митино и стояли здесь до наступления весенних дней. Штаб корпуса расположился в деревне Степаньково. Сюда каждую ночь прилетал У-2 и привозил продукты и почту, боеприпасы и вооружение. Немецкий бронепоезде линии железной дороги Семлево—Издежково доставал своими снарядами до Митина, и днем хождение по деревне было очень ограниченно, а езда на лошадях запрещалась. Снаряды с бронепоезда летели к нам на пределе дальности стрельбы и иногда давали рикошеты. Как-то мы с Захаровым попали под обстрел: снаряды пролетали над нами, ударялись о землю, снова взлетали, не разрываясь, и падали на глубокий снег.

Почти ежедневно я выезжал в части, добираясь до расположения передовых постов — боевого охранения. Ездил с Крыловым и брал с собой инструктора политотдела или кого-либо из группы сержантов. В Митине располагался и наш медсанбат. Периодически я навещал его: беседовал с ранеными, персоналом. Однажды мне передали, что со мной лично желает поговорить один больной. Я пришел и присел около изможденного бойца. Он бежал из лагеря военнопленных из Вязьмы и рассказал, что там бывший политрук Луц ходит по лагерю с нагайкой и издевается над нашими бойцами. Я спросил, а знал ли он Луца, — он ответил, что знает его хорошо. До побега из плена он никому не говорил о Луце и здесь молчал, пока не узнал, что тут есть политотдел. Все эти факты я сообщил в политотдел корпуса.

Примерно в эти же дни с политруком Лукьяненко мы ехали в полк ночью в расположение боевого охранения. Нам оставалось метров 60, когда мы услышали шум схватки. Вскоре мы увидели, как трое вооруженных карабинами бойцов ведут одного. Увидев меня, они доложили, что задержали политрука, который пытался перейти к немцам. Задержанного ввели в штаб полка — это был немолодой, лет под сорок человек, который был политруком эскадрона еще до войны. Он отдал мне партбилет и заявил: «Работаю на немцев несколько лет, советскую власть ненавижу. По национальности я ассир! Можете меня расстрелять, но я ничего не скажу вам». Мы передали его в особый отдел...

В январские дни, когда корпус приближался к автошоссе Москва—Минск, в наш тыл был сброшен авиадесант. Погода не благоприятствовала высадке, и к нам попало мало десантников, часть их опустилась около деревень, занятых немцами, и погибла в боях, а часть соединилась с корпусными подразделениями. К нам из десантников попал политрук Чемоданов. Он был сильно обморожен, и мы оставили его в политотделе. Сомнений, что он наш человек, ни у кого не было. Из беседы с ним выяснил, что он сибиряк, и теперь у нас стало трое сибиряков: Захаров, Высотин и Чемоданов.