Наследие: Книга о ненаписанной книге - страница 7

«Да, — подтвердил я. — Это так».

Еще точно не зная, чего она от меня ждала, я решил, что буду делать все возможное, чтобы как можно больше времени проводить в ее обществе.

По утрам она предпочитала одиночество. Мы договорились, что, если она захочет разделить со мной компанию за завтраком, она позвонит до девяти часов, однако в первые годы нашей совместной жизни такого, как правило, не случалось, и я встречался с ней лишь около трех пополудни. В первой половине дня она работала над своим последним романом «Всецело ваш», зачитывая мне по вечерам отдельные главы. В них, по ее словам, она пыталась разобраться в особенностях двадцатого века на примере вымышленной автобиографии некоего поклонника.

«Начиная с двадцатых годов нынешнего столетия, — говорила она, — средства массовой информации изменили наше представление об окружающей действительности. И конечно, главное изменение — то, как мы сами себя обманываем. Все мы испытываем восхищение перед кем-то, с кем никогда в жизни лично не встречались, — это и есть двадцатый век. Мы знаем все об их жизни, о том, как они ходят и говорят, мы живем рядом с ними, но никак не соприкасаемся. Все мы — публика, наблюдающая за кем-то, кто в той или иной степени принадлежит к миру фантазий».

Я проводил утренние часы за разбором ее почты, счетов, а также занимался тем, что трудно описать одним словом — между собой мы называли это «дистилляцией». Имелась в виду дистилляция книг, на пустых страницах, полях или внутренней стороне обложки которых размещались ее записи. Часто это было всего одно слово, которое подытоживало содержание отдельного абзаца. «Сочувствие», «любовь», «самобытность», «семья», «саморазрушение», «писательство» и так далее. Помимо названия, месяца и года, в котором книга была прочитана, я должен был переписывать ключевые слова и те пассажи, к которым они относились.

«Неизбежно настанет день, когда я больше не смогу достать из шкафа книгу и держать ее в руках». Она надеялась с помощью компьютера сохранить доступ к своему наследию.

После той ночи, когда я читал «братьев», я не мог дождаться трех часов, чтобы поделиться с ней своими впечатлениями и сказать, что теперь я лучше представляю ткань ее будущей книги. Однако около полудня она позвонила, попросила перепечатать рукописный текст, который она передаст по факсу, и переслать его в журнал, после чего я мог быть свободен, а она отправлялась навестить друзей. Голос ее звучал прохладно и отстраненно, и я удивился внезапно налетевшей на меня грусти.

Не прошло и пяти минут после нашего разговора, как затрещал факс и я получил статью, написанную ею по заказу одного иностранного журнала для ежемесячной рубрики, в которой разные люди рассказывали о том, что они любят и чего не любят. То, что я прочитал, развеяло мою печаль, и я, улыбаясь, принялся набирать текст на компьютере. Вверху неразборчивым почерком было написано для меня: «Дорогой Макс Петзлер, вот так это выглядит. Ни о чем не беспокойся. До завтра, твоя угасшая звезда».

«Я люблю селедку, но она не должна быть слишком холодной или слишком теплой. Бывают дни, когда я вообще не выношу селедки, даже если она не слишком холодная и не слишком теплая, и я не знаю, почему в эти дни селедка мне не по вкусу.

То же происходит и с другими любимыми мною вещами, когда вдруг по каким-то необъяснимым причинам я перестаю их любить.

Я страшно люблю все плохое. Я люблю много пить, курить, долго и быстро водить машину и иногда очень люблю падать, особенно после того, как, обернувшись, увижу, что кто-то сможет меня поймать. Но что я не люблю, так это пьянство, рак, несчастные случаи со смертельным исходом и дырки в голове.

Очень люблю сильно кого-то любить и размышлять обо всех этих разных Любовях: к одному-единственному, к нескольким сразу, к семье и друзьям, к тем, кто уходит, и тем, кто остается, к еде и напиткам, к знанию и писательству, к тому вечному ожиданию разгадки, почему же я иногда не люблю все то, что так люблю».

Дело в том, что я так и не рассказал ей о той первой встрече с ее наследием, после которой уже ничем другим заниматься не мог. По ходу разговора что-то заставляло меня отыскивать в черных папках или в библиотеке все о том предмете, который мы обсуждали. Я читал и запоминал, где я это нашел.