Наследник Земли кротких [СИ] - страница 8

Поэтому я тем вечером тихо сидела на кухне напротив глотавшего слабо разбавленный спирт Семёна, не особенно вслушиваясь в то, что он говорил. Просто составляла ему компанию, чтобы он не был совсем уж одинок, возвратившись к себе домой. Да. К себе домой. Потому что другого дома у этого коммуниста не было. Зика, посидев с нами из вежливости несколько минут, ушла в нашу с ней спальню, а я продолжала сидеть напротив него.

- Вот ты, Тася, скажи, ты могла бы выйти за меня замуж?

Захмелевший Семён поднял голову и внезапно посмотрел на меня тяжелым взглядом. Мое сердце сильно стукнулось в груди.

- Нет, — ответил он сам себе. — Ты же контра. Буржуинка. А сестра твоя двоюродная будто бы, контра вдвойне. И ты думаешь, что этого не видно? Косы обрезали, и никто ничего не узнает? У вас по глазам все видно. Взгляд у вас особенный. У тебя, Таська, такой взгляд ненашенский, ангельский. Тьфу, нет их, ангелов-то.

Он резко выдвинулся и схватил меня за руки. Пьяные слёзы текли по щекам.

- Подумай. Выходи за меня, пропадёшь же одна.

- Семён, вы же сами не согласитесь на венчание, — с трудом выдавила я, почти потеряв дар речи от страха, — А иначе я не смогу.

- Э-эх! — он смотрел мне в глаза, прищурившись, не выпускал моих рук из своих жестких ладоней. Потом резким движением отбросил мои руки, вернулся к своему спирту.

Что-то пробормотав, я поспешно ушла в спальню и затаилась. Ложиться спать было страшно. В свои шестнадцать лет я отлично понимала, чем это все могла закончиться. Но наш жилец кое-как добрался до своей комнаты и там затих.

С утра я побежала к отцу Владимиру. Семён работал в Чрезвычайке. Это опыт чекиста позволил ему в считанные минуты определить в Зике «контру вдвойне». Его заявление, что и у меня взгляд не тот, вызвало ужас. Тяжко ложилось на душу в те годы внимание кого-нибудь из ВЧК.

Тогда я не совсем поняла слова Семёна насчет не того взгляда. Даже, помню, нашла свою подростковую фотографию и долго изучала не больно-то красивую, угловатую девчонку с не слишком правильными чертами лица. С недоумением убрала фотокарточку обратно. А вот теперь я, пожалуй, понимаю, о чем мне тогда говорил напивающийся из-за душевной боли коммунист. Помнишь, Оленька, у вас в классе несколько месяцев училась дочь священника? Сейчас, когда ты читаешь мои записки, наверное, не помнишь. Так вот. Она сразу выделялась глазом в коллективе одноклассниц, комсомолок, из-за своего целомудренного, чистого взгляда. Это не подделаешь, не изобразишь в кино. Такой взгляд — свет верующей души. Та девушка сильно отличалась от своих одноклассниц, хотя вы — современная молодежь, куда чище тех совдевушек, которые населяли Москву в двадцатых годах.

Отец Владимир, выслушав мой сбивчивый рассказ, ушел в алтарь и долго молился. Когда же вышел, улыбнулся своей, как мне всегда чувствовалось, потаённой улыбкой и сказал, чтобы я спокойно шла домой. Ничего страшного не случится.

И действительно, в ответ на моё настороженное «здравствуйте, Семён Никитич», наш жилец аккуратно положил топор, которым он колол дрова для растопки печек, резко выпрямился и серьезно сказал.

- Не бойся меня, Таська. Ни трезвым, ни пьяным я тебя не обижу. Ты для меня в мире единственная родная душа.

1921 год в моей памяти — это время голода сначала в Поволжье, а потом и по всей центральной России. Рассказывали, что к зиме 22-го года объедена была даже кора с деревьев. Мёртвые чёрные рощи, мёртвые тела умерших от голода людей, которых некому было хоронить. Чтобы толпы голодных людей не прорвались в Москву, были установлены заградотряды. Я не буду писать о голоде подробно, я не была очевидцем. Но я знаю, что наш патриарх Тихон в своих воззваниях говорил, что «падаль стала лакомством для голодного населения, но и этого „лакомства“ нельзя достать». Он говорил те страшные слова, призывая оказать помощь умирающим от голода людям. Но не так-то просто было оказать помощь голодающим. И это при том, что 1922-ой год был для всего мира необычайно урожайным. Было, было зерно для помощи. Но никто не верил, что средства, отданные в руки наркомов Совдепии, дойдут до голодающих людей. Тогда Максим Горький лично пообещал патриарху Тихону доставить его письма с просьбой о помощи англиканской церкви. Оттуда так прямо и ответили, что могли бы помочь, но понимают, что их помощь до простых людей не дойдет. В результате последующих напряженных переговоров все же удалось создать независимый от большевиков Комитет Помощи Голодающим. Его возглавили кадеты, а не церковные иерархи, потому что из ВЧК поступило категорическое заявление, что никакого комитета во главе с патриархом Тихоном не будет. Впрочем, Чрезвычайка не потерпела во главе Помгола и кадетов, и уж тем более, бывших промышленников, то есть людей, профессионально умевших грамотно перераспределять большие средства. Спустя незначительное время, кажется, той же осенью, все эти люди были арестованы, а средства, полученные из-за границы, растворились неизвестно в чьих руках. Вот так получилось, что в центре России люди умирали от голода, сходили с ума, ели даже человечину, а в Москве в это время за надежными кордонами заградотрядов, в золоченых залах проходил съезд 3-го Коминтерна. В подвальчиках тогда же появились первые лавочки будущих нэпманов, где за фантастические цены можно было купить абсолютно все. И кое-кто покупал.