Наследство - страница 6

И снова Наумова по плечу похлопал:

– Ты, что ли, за это дело возьмёшься? Наумов от Попова отпрянул испуганно.

– Мараться с тобой…

– А ты попробуй… Стрелять не хочешь, давай на кулачки или поборемся, а?

Засмеялись мужики, послышались протяжные вздохи, и кто-то крикнул:

– А что, Егор, попробуй, чёрт с ним. Глядишь, как колода старая, сам развалится.

Егор провёл рукой по длинным патлам, с ухмылкой посмотрел на Дикаря, сказал, растягивая слова:

– А что, давай попробуем, если мужики просят, а? – и начал закатывать рукава рубашки.

Они сошлись на луговине, куда мужики притопали за ними вслед – длинноногий, как стена, Егор и этот кряжистый, раскоряченный матрос. С минуту ходили схватившись, потягивая вполсилы друг друга на себя, а потом произошло совсем непонятное. Точно лёгкий сноп, вскинул Попов тяжёлого Егора, оторвал его земли, заплёл ноги и опрокинул на спину, припечатав лопатками. Прижатый к земле, тот сипло храпел, пытаясь сбросить Попова, удивлённо хлопал ресницами.

– Ну, силён флотский, – вырвалось у кого-то.

Мужики, ставшие свидетелями поражения своего кумира, оживились, загалдели по-сорочьи, закивали стриженными под кружок вихрастыми головами:

– Эх, Егор, Егор, пришла и на тебя управа…

– Сила солому ломит!

Дикарь, услышав эти разговоры, отпустил руки, легко, как резиновый мяч, подпрыгнул, встал на ноги, отряхнул от пыли свои клёши. Егор поднимался с земли, громко кряхтел, точно взваливал на себя тяжеленный куль с зерном, потом подошёл к Дикарю, протянул руку:

– Егор Наумов!

Дикарь с независимым видом потряс протянутую руку, тоже представился:

– Попов, председатель уездной ЧК, – и, обращаясь к мужикам, спросил, скривив губы в ухмылке: – Ну, ещё есть желающие? Иль закончим борьбу и о деле поговорим?

Кто-то крикнул возмущённо:

– А катись ты к едрёной матери!

Но на крикуна шикнули, и он замолчал. Молчала и толпа, ещё не пережившая удивления. Первым снова Егор заговорил:

– Можно и о деле, правда, мужики? – и слова эти как запев прозвучали.

– Давай поговорим!

– Гутарь, чего там!

Дикарь расправил бугристые плечи, заговорил:

– Поскольку, мужики, я с вами теперь близко познакомился, давайте договор держать. Советская власть, ребята, не терпит, чтоб над ней изгалялись всякие, потому как власть – она насилье, насилье над сплуататорами. А вы нынче в контре с этой властью находитесь. В общем, так, дорогие зенкинские мужики, я вот сейчас к моему знакомому Егору Наумову – так? – он к Егору лицом повернулся, – пойду чайку попить с дороги, а вы через полчасика мне должны сообщить, кто нашему товарищу жизнь порушил и кто способствие чинил. Задача ясная?

Заволновалась, забулькала толпа, как вода в котелке, расступилась, вытолкнув к Попову высокого парня в хромовых, гармошкой, сапогах, в малиновой, перехваченной красивым поясом рубахе, курносого, с непричёсанными волосами, разворошёнными, как стог сена.

– Аким, признавайся! – крикнул кто-то.

Парень, оглядываясь на толпу, зыркал затравленным зверем, всё старался за пояс заткнуть длинные руки.

– Этот, что ли, застрелил землемера? – спросил Попов у Егора.

– Он, сволочь, – захрипел Егор, – он, паскуда, на всю деревню позор положил…

Видел Дикарь – злобой наливалась толпа, готовая теперь наброситься на этого парня, и замахал рукой:

– Вот что, гражданы, чувствую ваше возмущение, но самосуд учинять не будем. Поэтому поручим Егору вместе со мной этого шалопая в ЧК доставить. А там и суд учиним.

– А власть пусть по-справедливому поступает, – крикнули из толпы, – нельзя же весь хлеб под метёлку мести! Нам тоже есть-пить хочется, детишек своих содержать…

– Ладно, мужики, – спокойно сказал Попов, – разберёмся. Вы уж мне поверьте…

Выстрел, короткий, как хруст сучка, заставил толпу расступиться. Попов вздрогнул и начал медленно падать на траву. Узловатыми пальцами скрёб он землю, хрипел и матерился невнятно. Оцепенение у людей прошло нескоро, и когда они Попова на руки подняли, у того уже закатились глаза, в них застыло удивление. Видать, дружки Акимовы выстрелили, и нашла пуля лихого морячка.

– Дедом он твоим был, Дикарь-то, – сказала тогда после долгого молчания мать. Потом ещё добавила: – Я-то его не помню, двухмесячной была.