Наставления его преподобия - страница 5

Барчак встал, отодвинул половицу, полез в подвал и через минуту вывел оттуда хлопающего глазами Подсядло, бледного, еще не проспавшегося с перепоя. Вчера, после налета в Ежувке, он прошел двадцать километров в ночной темноте, под дождем; выпили дай боже.

— Ну, что Вальдусь? — спросил Облупек.

— Нет его, — отвечал Подсядло. — Мать беспокоится.

— Должно быть, опять ушел к студентам, — проворчал Барчак. — Я ему все зубы повышибу.

— Ничего ты ему вышибать не будешь, с мальцом надо поделикатнее. Надо запирать его дома, чтобы никуда один не ходил, не то как раз накличет беду.

Они озабоченно помолчали. Барчак достал из шкафчика хлеб, нарезал колбасу, все принялись за еду.

— Ну, хлопцы, валяй рассказывай, — скомандовал Подсядло, набивая рот хлебом.

Выслушав отчет о беседе с ксендзом, Подсядло сказал:

— Пора активизироваться. Все, что сделано до сих пор, — ничего не стоит. Гайдос считает, что мы спим, и правильно считает. Обучение вы прошли, связь мы установили, люди на местах есть, видят, что делается, а боятся пальцем пошевелить. До каких это пор мы будем кивать друг на друга? Пока у нас под носом не поразводят кооперативы и не позагоняют туда всех мужиков? Ну, пишем мы там на стенах, листовки, бывает, получаем. Ну и что? Ерунда! Мышиная возня все это! Здесь в уезде мы хозяева, и это надо показать. Наши тройки проявляют слишком мало инициативы. Ты, Облупек, мне не перечь; распевать в хоре ты умеешь, о чудотворном образе хлопочешь… все это хорошо, но пора и за дело браться. На какие шиши жить будем? Что-то много этих активистов развелось в районе, братец ты мой. Я сегодня решил: налет на госхоз, налет на «Хлебороб», налет на «Крестьянскую самопомощь»— а там видно будет. Зима на носу; как только уберут урожай, опять пойдет агитация за кооперативы, а мужик, сами знаете, когда земли у него мало, он и думает: «Отчего не попробовать?» Задницы у них давно не чесались!

Он замолчал, когда вошла хозяйка. Она поставила на стол жирную селянку и сказала, громко всхлипнув:

— Не могу я больше! Этот мальчишка меня доканает.

Подсядло вскочил, усадил ее на лавку, задернул занавески на окне и мигнул дружкам:

— Эй, хлопцы, позырить, что там на улице!

— Он меня в гроб вгонит! Шубу выкрал, что покойный муж достал при оккупации! Золотые вещи вынес из дому! Целыми днями где-то пропадает! Ой, боюсь я, боюсь! Ой, за всех нас боюсь! Есенек похваляется, что как только нас поймает, так всех и прикончит! Своими ушами в лавке слышала!

— Успокойтесь, пани Грабиньская, — мягко и вкрадчиво сказал Подсядло.

Это был блондин с гладко зачесанными волосами, с мужиковатым хитрым лицом. Его быстрые голубые глазки вечно шарили по сторонам, он всегда ходил в бриджах и до глянца начищенных сапогах. Был он бледен, так как целыми днями сидел в подвале: его разыскивала милиция. Его опознали во время одного из налетов, и теперь он выходил на «работу» только по ночам, и то недалеко. Местные жители знали его и боялись: чуть что, он хватался за револьвер, а носил он их с собой целых два, как и положено опытному диверсанту.

— Мальчишкой мы займемся, а остальные от нас не уйдут.

— Ну, хорошо, обедайте, — сказала уже спокойнее Грабиньская. Она разложила селянку по тарелкам, достала из шкафчика водку, разлила по рюмкам.

— Гоп! Первый тост за здоровье дам! Чтобы радовали нас и веселили!

Началась попойка. Было воскресенье. С утра богу помолились, после обеда надо и отдохнуть, — так уж заведено у добрых людей.

— Эх! Двинуть бы сейчас в местечко! — вздохнул захмелевший Подсядло.

Местечко раскинулось вдоль долины, которую с юга окружала железная дорога. От стройки, начатой немного поодаль, вело шоссе, разветвлявшееся у самого местечка. На перекрестке дорог стояла статуя божьей матери, воздвигнутая жителями в память избавления от оккупации. Статуй святых было в местечке великое множество, и самой внушительной и ярко раскрашенной была статуя святого Флориана — покровителя и хранителя пожарников. До войны Шпотава была самым обыкновенным убогим галицийским местечком: населяли его шорники, седельщики, сапожники. Было здесь несколько похоронных контор, акушерок, подозрительных трактиров, а на грязных дворах за деревенскими плетнями, среди кур и собак, играли замурзанные, рахитичные дети со вздутыми животами. Каждую неделю в местечке бывал большой базар, и в эти дни на рыночной площади на холстах или прямо на земле, вымещенной булыжником, раскладывалось все, что привезено на продажу: картофель, морковь, зерно, сапоги, образки и молитвенники — все, что только требуется крестьянину и ремесленнику. Из окрестных деревень тянулись тогда нескончаемые вереницы телег. Распрягали лошадей на площади или подъезжали к домам жителей побогаче — доктора, учителя, старосты, полицейских, — и после жаркого торгового дня разъезжались по деревням, нагруженные уже городскими товарами.