Наталья - страница 7

— Прекрати немедленно! — прохрипел он, затряс головой и заплакал, сидя на полу перед маминым креслом с древесной трухой в горсти, и труха намокла, пока он вытирал кулаком слезы.

За окнами как-то враз померкло. Он встал и по-новой пошел обходить комнаты, коридор, кухню, зажигая повсюду свет, по-новой оглядывая кухню, коридор, комнаты, весь этот домашний мирок больной, одинокой женщины, впитавший в себя ее запахи, надежды, печали, живущий ею, хранящий частицу ее души. Бродил, как в забытьи, вслушиваясь в отзвуки ее жалоб, вздохов, разговоров с собой, бессознательно трогал руками мебель, вазы, фаянсовые статуэтки, салфетки, потертые корешки книг — все то, к чему прикасалась она, что годами притиралось к своим местам и прикипало к ним намертво — не физически, но так, что за сдвинутой на сантиметр вправо или влево статуэткой обнаруживалась зияющая прореха в пространстве, в которую могло завалиться что-нибудь из позавчера или с прошлого года; бродил, заражаясь ее угрюмыми, тягостными, одинокими думами, безропотно принимая на себя страшный груз ее одиночества и разочарования, отчуждения от мира за окнами и отчаянного, по девичьи безысходного отрицания такой жизни. Потому, быть может, и говорилось с ней как с больной, как с девочкой, он даже обмолвился «маленькая моя» вместо «маменька моя» и сам удивился этой обмолвке — они стали ближе друг другу, возрастная разница в двадцать три года, всегда стоявшая между ними незыблемо, вдруг разлетелась вдребезги — они стали ближе друг другу на сутки, Николай сразу почувствовал это сближение и подумал, что отныне с каждым днем, с каждым годом они будут ближе, понятней друг другу, нежней друг с другом и откровенней. Отныне он никуда от нее не уедет, никогда не уедет, ей никогда больше не будет с ним одиноко и неуютно, так, как нынешней осенью, в его последний приезд, когда она спросила:

— Зачем ты приехал? — так прямо и спросила, черт побери. Николай вспомнил и застонал от стыда; так прямо в лоб и спросила, с порога, а он, кретин, даже обидеться не нашел в себе мужества, удивленно заулыбался и объяснил:

— Как зачем? На твой день рождения, — хотя день рождения был накануне, и приехал он без подарка, с пустыми руками… если не считать его самого, его приезд за подарок. Обычно это сходило, денег у него никогда не было и подарки для матери все чаще в последние годы откладывались на потом, к Новому году, а там и к восьмому марта, но на этот раз мать психанула, он слышал, как на другой день она жаловалась по телефону Полине:

— …и говорит, что приехал на мой день рождения… Вот именно. Нет, ну что за человек, а?

Это обращение к Полине, с которой у матери прежде не было доверительной близости, задело-таки его за живое, заставило понять, как отдалилась она за последние годы, как срослась со своим одиночеством, со всем своим отлаженным и безрадостным существованием, которое он потревожил так глупо, так мимолетно и так, в сущности, бесцельно. За три дня дома он так и не смог толком поговорить с матерью, не сумел поделиться с ней собственным, разбуженным в нем отцовским чувством — Сашка был главным его московским откровением, обнаружившим в Николае интонации матери, ее фразы, запавшие с детства, и какую-то новую, взрослую, серьезную нежность к ней. Этой осенью он вспоминал мать как никогда часто. Вспоминал молодой, задорной, вспыльчивой — и такой, какой оставил нынешним летом: еле-еле ковылявшей от остановки к дому, согбенной, с нелепой старушечьей кошелкой и жутким, застывшим, обращенным вовнутрь взором…

Вспоминая, он с горьким, щемящим чувством думал о том, как неумолимо сужается ее мир, как унизительны и безысходны ее хождения по врачам, взяточникам и бездарям, ее одиночество, сумерки некогда удачной карьеры — что из этого и какими словами можно было передать матери? А главное — чем он, любящий всепонимающий сын, мог помочь? Вот именно. Так и не поговорил, даже не стал пытаться, понадеявшись на долговременный фактор материнской любви, всегда работавший на него, а зачастую и вместо него, на эту свою незримую, необременительную, сыновнюю власть над нею.