Научная фантастика - страница 10

Как только скроется желтый грузовичок Розалины, является неотвратимый, как проклятье, унылый тропический дождь. Они садятся у большого окна гостиной, Антония подает душистый кофе с горячими сэндвичами из новой посылки; они смотрят на сизую пелену, по аллеям бегут ручьи, грязная вода бурлит, как когда-то в Гринфилде, когда паводком унесло будку Джека; собака долго скулила, беспомощно суча лапами, потом ее затянуло в водоворот. Собачья морда, остекленевшие глаза, кончики ушей… Вода, проглотив теплое ржавое тело Джека, вспучилась, довольно рыгнув несколькими крупными пузырями, — и конец. Разложившийся труп нашли у самой реки, мальчуган выкопал могилку, поплакал, неделю не возвращался домой, не желая никого видеть, но потом свыкся, потому что человек свыкается со своими потерями: выкопает могилу, поплачет, а потом привыкнет.

Попивая ароматный кофе, Альфред смотрит на дождь за окном, на желтые отблески автомобильных фар, точно сабельные удары бьющие наотмашь по столбикам междугородной автомагистрали. Незадолго до сумерек Антония растапливает камин и только тогда нарушает тишину:

— Расскажи что-нибудь, Альфред.

Теперь уже все — и живые, и мертвые, населяющие дом, — знают, что сегодня среда, идет дождь, и в их часовом поясе пробило семь.

— Ведь там не бывает дождя, откуда же такие ассоциации?

Антония наклоняется вперед, в ее широко распахнутых глазах отражаются отблески пламени, она распускает волосы и говорит:

— Просто взбрело в голову. Ты ведь ничего не рассказываешь о том, что было там.

„Знаю, знаю, Альфред, трудно звездному волку сидеть у камина или бродить по парку с садовыми ножницами в руках, но ты сделал свое дело, ты немало дал „Спейс рисерч“ и теперь он воздает тебе должное“, — сказал тогда Фанг Чжао, и глаза его сузились до щелочек.

— Ты же знаешь, Антония, что я плохой рассказчик. Вот был среди нас один Рене, штурман, отличный парень, стихи писал… Так вот он мог…

„Ладно, проваливай! — крикнул тогда Фанг Чжао. — И скажи спасибо, что все списали на несчастный случай, иначе получил бы ты фигу! Мы не обязаны содержать чокнутых, ясно?“

— Этот Рене еще летает?

— Да, недавно мне попалось его имя в газете.

Потом разверзнется небо, расколется от молний, словно исполин лупит изо всей силы по черной туго натянутой коже барабана. Если выйти наружу, от ударов капель по голове можно потерять сознание, вода поглотит тебя, как когда-то Джека: нос, испуганные глаза, кончики ушей — и конец. Ветер нахально рвется во все дыры, гудит и свистит, будто исполин надувает дом, как мех. И как только эта Розалина с ее желтой букашкой ухитряется приносить с собой столько воды, ветра, да еще и исполина, надувающего дом, как мех. И зачем? Вообще-то она добрая, черт бы ее побрал, и жизнерадостная, и ноги у нее легкие и быстрые, как у кузнечика, и улыбка, как небосвод, будто все мужчины на свете любят ее и шепчут ей на ушко ласковые слова. Сначала она тайно целовалась с Альфредом, сама этого хотела, манила его из-за кустов, расстегивала свою курточку, чтобы чувствовать его и его руки, и целовалась, будто в последний раз — откровенно, безрассудно, даже нарочно ложилась в траву, пока однажды их не увидела Антония и в истерическом припадке не наговорила кучу неразумных вещей. Но это старая история, к чему вспоминать. Теперь он лишь махнет ей рукой издалека, и она махнет тоже, они обменяются ничего не значащим „Чао, до следующей среды в это же время!“ — без всяких тайных кодов, а просто в знак того, что они живы и живы их желания. Но в среду, ровно в полдень Антония стоит начеку у большого окна гостиной, за занавеской. Она не любит распущенности, сама она — олицетворение строгости. „Чао, Альфред, до следующей среды в это же время!“ и жизнь, легкая, как кузнечик, уходит туда, где ее любят все мужчины на свете и нашептывают ей ласковые слова.