Навстречу ветру - страница 7

Но тут, когда все вроде бы вошло в норму и мама оставила депрессию позади, в деревню явился отец, чтобы забрать ее и ребенка. Прошло шесть недель, и ему наверняка показалось, что по правилам приличия им пора вернуться домой. Еще немного и начались бы пересуды среди соседей и знакомых. Отец не был расположен давать повод для обсуждения его безукоризненной нравственности, соблюдении им всех священных предписаний, обозначенных обществом. В публичной жизни отец всегда строго придерживался поведения, свойственного образу человека достойного и честного. Он целыми днями находился в скобяной лавке, а когда она закрывалась, возвращался домой, как любящий муж и отец. Его единственный досуг представлял из себя недолгую беседу после обеда с компанией друзей, таких же дельцов, как и он. По воскресеньям отец водил нас в церковь, где мы по очереди исповедовались, он всегда первым, после чего посещали службу в двенадцать часов, на которой присутствовали все самые важные люди в городе. Перед тем как войти в церковь, он давал каждому из нас по монетке, которую нужно было опустить в кружку для подаяний, и куда он опускал целую купюру. Отец всегда молился очень громко, заглушая своим мексиканским произношением мамин слабый шепот, сильно бил себя в грудь и надолго обхватывал голову руками после причастия, так, словно он истово молился за спасение мира.

После церкви мы отправлялись в кафе на главной улице. Отец вел маму, опустившую голову и неуверенно шагающую, под руку, а мы впятером шли позади, сдерживая жгучее искушение побежать наперегонки, как по дороге из школы домой. В это время кафе было заполнено семьями, сильно напоминавшими нашу: самодовольные отцы, мальчики в пиджаках и галстуках, девочки, наряженные в лучшие платьица и в блестящих лакированных туфельках. Единственное, что, как мне казалось, отличалось — это матери. Другие мамы носили зимой шубы, а летом — очень элегантные платья, а также много золотых украшений и ожерелья из жемчуга. Они красили губы и пахли дорогими духами. Они приветствовали друг друга звучными поцелуями, вместе листали журналы, иногда весело смеялись, издалека присматривали за своими детьми, пока их мужья говорили друг с другом за барной стойкой.

Я смотрела на свою маму, маленькую, полноватую, седую, расплывчатую под ее всегда темной одеждой и без украшений, и замечала ту грустную улыбку, не распространявшуюся на глаза, и которой она приветствовала тех, кто удосужился обратить на нее внимание. Мама знала, что остальные презирают ее, в душе смеются над ее внешностью, над молчаливостью, с которой она садилась в уголке, незамеченная всеми этими дамами, которые тем временем громко сплетничали о помолвке популярной актрисы или о новом фасоне платья дочери Франко. И тогда на меня накатывала ужасная жалость, и мне очень хотелось заплакать. Я садилась рядом с мамой и брала ее за руку под столом, потому что мне хотелось позаботиться о ней, сказать, что она — лучшая мама на свете, защитить ее от мелочности этих разряженных в драгоценности женщин, от безразличия отца, который вел беседу у бара и был совершенно чужд ее беззащитности. Это был для меня худший момент всей недели. Я потягивала безвкусный напиток, держа мамину руку и все время следя глазами за отцом, пока ждала момента, когда он попрощается с друзьями и направится к нам, чтобы идти домой, момента, чтобы вытащить маму из этой клетки, в которой больше чем обычно она походила на птицу без оперения.

Родители с Мигелем вернулись домой после лета, проведенного в деревне. Бабушка, сдерживая рыдания, дала дочери пару бутылок своей микстуры против послеродовой депрессии и посоветовала спрятать их от мужа и принимать за его спиной. Мама поставила бутылки в самый дальний угол чулана за банками с маслом. Но однажды ночью отец внезапно зашел на кухню перед сном и застал ее принимающую лекарство. Конечно, он стал спрашивать, выяснять, угрожать, и мама ему объяснила. По крайней мере, частично. Она сказала отцу, что после родов она плохо себя чувствовала, лишилась аппетита, чувствовала усталость, и бабушка дала ей травы, чтобы подбодрить ее.