Не был, не состоял, не привлекался - страница 53

Другой прикрепленный, отставной майор-политработник, выступал на собраниях регулярно и всегда говорил о том, что не надо лить воду на мельницу наших врагов. На этот раз он просто лил воду, но не на вражескую, конечно, мельницу.

В нашей организации был лишь один представитель класса гегемона – кладовщик Василий Смарагдович. Правда, я не уверен, что кладовщик это рабочий, а не служащий. Он был офицером невысокого звания в отставке, скромным товарищем, В свободное время от хранения, учета и прочих служебных обязанностей он охотно чинил за скромную плату радиоприемники, часы, бытовые электроприборы сотрудников. Василий Смарагдович не стал витать в эмпиреях. Он просто обратил внимание товарищей на то, что надо платить авторские гонорары не только москвичам, но и тем, кто живет на периферии. Он, вероятно, был уверен, что авторские гонорары это просто халява. (Термин содержательный, хотя и жаргонный).

Мои товарищи, приобретенные за годы совместной работы в издательстве, помалкивали. Надобно отметить, что по части молчанки ведущая и направляющая проводила регулярную и небезуспешную педагогическую работу. Правда, анекдоты все равно рассказывали. Например: что такое уцененный анекдот? Это такой анекдот, за который раньше сажали на десять лет, а теперь на пять. А как надо вести себя на собраниях, пример однажды подал сам товарищ Сталин. На XIX партсъезде он сидел в президиуме рядышком с Мао Цзэдуном. Все на них смотрели, а они молчали. Один по-китайски, другой по-русски.

Молчала Татьяна Николаевна, Таня, очень миловидная и приятно грассирующая женщина. Неагрессивная, хотя была настоящей героиней. Девочкой она добровольно пошла на фронт, стала летчицей, и сотни раз совершала ночные боевые вылеты на так называемом «кукурузнике» – маленьком тихоходном самолетике. Осталась жива, хотя многие ее подруги погибли. Они были легендарными летчицами, немцы называли их ночными ведьмами. Таня была награждена многими боевыми орденами, но никогда не надевала даже планки с орденскими ленточками.

Мой ровесник Борька тоже уцелел на фронте, был награжден солдатским орденом Славы, демобилизовавшись, изучал в институте восточные языки и французский. Думал, что пошлют на романтический невидимый фронт. Однако предложили должность учителя французского языка, похвалив за отличные успехи по этому предмету. Тогда Борька не смолчал. Пошутил, что у него первый разряд по баскетболу, может быть, лучше направить учителем физкультуры? Случилось же, что стал корректором в физкультурном издательстве. Не пропал – позднее перевели литературным сотрудником в шахматный журнал, хотя к шахматам отношения не имел. Быть может, начальство решило, что национальность подходит. В журнале освоился, писал очерки о шахматистах, научился профессионально фотографировать. Отдав дань прошлому, написал повесть о баскетболистах и не горевал, что не приняли в Орден рыцарей плаща и кинжала.

Саше, напротив, французский язык очень даже пригодился. Он детские годы жил за рубежом и знал язык в совершенстве. Спортивное начальство ценило блестящего переводчика, Он часто сопровождал начальство в зарубежных поездках. К тому же Саша был веселым и общительным, но, естественно, не на партсобрании. Так что мое поколение безмолвствовало.

Однако Давид Григорьевич, старый издательский работник, неожиданно попытался взорвать обстановку. В годы расцвета борьбы с космополитизмом его посадили, а реабилитировали после смерти Сталина. И вот Давид Григорьевич рассказал, что его сначала посадили, а задним числом разоблачили на партсобрании. Тогдашний секретарь фальсифицировал в протоколе собрания дату. Вроде бы издательские коммунисты, а некоторые из них сейчас присутствуют, оказались бдительнее чекистов и помогли им. Сегодня они могли бы это подтвердить, сказал Давид Григорьевич. А бывший секретарь, совершивший подлый подлог, пошел на повышение и сейчас работает в Главке, сказал он. Никто из старых сотрудников Давида Григорьевича подтверждать его слов не стал. Председатель собрания объявил перерыв. Все вышли в коридор. Я подошел к Давиду Григорьевичу и спросил, стоило ли выступать, хотя ясно было, что это глас вопиющего в пустыне? Давид Григорьевич ответил мне эмоционально: «Мальчик! Я пять лет в лагере ждал этого партсобрания, мечтал о нем, и мечта сбылась!».