Не говори маме - страница 15

— А проездной?

— Тоже потеряла, — говорю, всовывая ногу в штанину.

— Как так-то, Май?..

Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Поэтому я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я отлично помню: мы проходили мимо него вчера утром, по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.

Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.

— Тебе жильцы за квартиру-то платят?

— Платят.

— Вовремя платят?

— Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные…

Она машет на меня рукой:

— Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.

— У вас кран течет, — говорю, прежде чем захлопнуть дверь. — Вызовите сантехника, я заплачу.

Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.

Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне — такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет — наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы — предыдущие тут же отправляются в пакет — и длинный джемпер цвета насыщенного вина, мягкий, как объятия. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на яркую шаль для тети Поли, достаточно теплую, чтобы растопить ее ледяное сердце.

Навьюченная мешками с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на боевом посту.

— Это вам.

Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.

— Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.

И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но запах шашлыка и чего-то, похожего на суп харчо, из ресторана заставляет мой измученный пустой желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.

— Спасибо, — робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с наклейками Visa и Mastercard.

— Разрешите угостить вас кофе?

***

Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури — прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом, — я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.

— Это очень вкусно, — уверяю я. — Попробуйте!

— Мне с собой.

— Мы можем попросить еще один…

— Нет! — вскидывается она. — Ничего не надо.

Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечами ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У девочки Яны детский церебральный паралич.

Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.

— Вам кто-нибудь помогает? — спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства. Она вздыхает и кладет руку на фотографию.

— Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.