Не сотвори себе кумира - страница 2
– Затем, что у меня нет другого способа протестовать против беззаконий, которые здесь творятся.
– И вы полагаете, что следователи оставят дело незаконченным?! Но это же не способ! Голодовкой вы ничего не добьетесь.
– Подскажите мне иной способ.
– Я вам не подсказчик. А умереть вам все равно никто не даст, а уж я – тем более: за жизнь заключенных в тюрьме отвечаю в первую очередь.
– За свою жизнь я сам отвечу, а вот вы ответьте мне: за что почти каждую ночь меня истязают следователи? За что заставляют стоять навытяжку целыми ночами?! Бьют кулаками, ногами… И это методы следствия? У вас не следователи, а палачи и садисты!
Воронов давно уже вышел из-за стола и, заметно волнуясь, ходил по ковровой дорожке от стола до двери и обратно, поскрипывая сапогами. При моих последних словах он вдруг остановился, как будто споткнулся, и возбужденно воскликнул:
– Тихо! Тихо, Ефимов! Попридержите язык, не забывайтесь! Вас допрашивают работники, поставленные Советской властью. И учтите: вы в тюрьме, а не на митинге.
– Я ни в чем не виноват перед Советской властью,- уже без запальчивости сказал я.- И никому не дано права избивать заключенного!
– Покайтесь по совести во всех прегрешениях, подпишите протокол – и следствие будет закончено.
– В каких прегрешениях? Вы словно с луны свалились! Ведь мы знаем друг друга более пяти лет, вы слушали мои публичные выступления, читали в «Трибуне» мои статьи и фельетоны. Что в них грешного и преступного? А протокол мною подписан на первом же допросе, еще при следователе Громове. Чего еще от меня нужно?!
– Не ваше дело выбирать следователей,- отрубил Воронов.- Громов отстранен от следственной работы за нерадивость и отсутствие принципиальности и бдительности…
Я замолчал, поняв бессмысленность дальнейшего спора. Мы находились в неодинаковом положении, и спор был бесполезен. Ясно было только одно: Воронов нисколько не лучше моих ночных мучителей. Их цель – ради своей карьеры любой ценой «выкорчевывать» несуществующую крамолу. Такова общая установка.
Выдержав тяжелую паузу и снова сев за стол, Воронов вкрадчиво заговорил:
– Неужели вы не понимаете, что попали под колесо истории? Неужели вам хочется быть раздавленным?
– Пусть мне честно скажут, в чем я провинился перед историей…
– Вам уже сказали и записали!
– Мне сказали и записали столько нелепицы, что ум за разум заходит. И почему именно я должен попасть под колесо истории, а не этот карьерист Бложис?!
– Не трогайте товарища Бложиса, гражданин Ефимов,- подчеркнуто официально ответил начальник,- ему доверяет партия, он заслуженный работник районного комитета!
– Он клеветник и негодяй! И только вы не хотите понять, что он политический авантюрист! Не хотите понять или вам невыгодно понимать, гражданин начальник тюрьмы?!
Эти мои слова задели Воронова. Он снова вышел из-за стола, молча прошелся по кабинету и совершенно другим тоном сказал:
– Вы напрасно пыжитесь, Иван Иванович. Это совсем ни к чему. Я вас великолепно понимаю и сочувствую вам, но все же решительно советую вам отказаться от объявленной голодовки.
– Спасибо за совет, но лучше будет, если вы оставите меня в покое. Ведь голодуете не вы…
– Ну хорошо! В покое так в покое!- мстительно сказал он и, подойдя к своему креслу, нажал на столе кнопку звонка.
Неслышно, как призрак, в дверях появился темно-синий мундир.
– Отведи заключенного в девяносто шестую!- приказал Воронов и, больше не глядя на меня, сел к столу.
Придерживаясь за стены, я понуро заковылял по тому же переходу в знакомый «вестибюль». Поднявшись по гулкому трапу на галерею второго яруса и дойдя до крайней двери перед окном, мы остановились. Конвоир отомкнул безликую дверь и впустил меня в пустую камеру. Дверь гулко закрылась, щелкнул замок, и я оказался в одиночке.
От двери до окна четыре шага, четыре метра. От одной стены до другой – два с половиной. Итого в камере десять квадратных метров. Чуть меньше той, откуда увели меня к начальнику. «Площадь завидная при нашей коммунальной тесноте»,- невольно подумалось мне. Голые, недавно побеленные стены, покрытые на уровне человеческого роста масляной краской, нигде ни единой царапины. Такой же белизны и потолок, в центре которого наглухо вделана и защищена сеткой электрическая лампочка. Справа от входа, у стены, на полу стоит двухведерная, коричневая от соленой ржавчины пустая посудина, параша, прикрытая квадратным куском толстой потемневшей фанеры…