Не только память - страница 32

— Мы ее называем майной, — сказал Питер, — она живет в горах, и если ее поймать маленькой, то можно научить говорить. Ее часто держат в домах.

Метерлинк наверняка не знал об этом.

И еще один день мы ехали по шанским горам. Спускались в долины — в одной разводят мандарины и апельсины, в другой вокруг покатых полей шумят молодые сосновые боры. Переваливали через хребты, и с каждого открывалась новая долина — широкая и тихая.

А параллельно бежала узкоколейка. Мы то ехали над нею, то проскакивали под ней, а она металась с одной стороны ущелья на другую. Железная дорога не доходит до Таунджи, столицы Шанского государства, не может одолеть почти отвесную полукилометровую стену. Последняя железнодорожная станция — внизу, под обрывом. Здесь грузы переваливают на машины, и те карабкаются по узкому серпантину шоссе. Вверх, где с каждым поворотом земля открывается все шире, и больше озер видно в долине, и новые хребты показываются вдали. Еще один поворот — и внезапно мы в городе. Он разбежался по наклонной террасе, увенчанной крутыми глыбами гор, — свежий город, солнечный город, очень далекий город.

Я видел построенный нами госпиталь в конце 1958 года. Он казался тогда встрепанным, не очень красивым, с торчащими повсюду пучками арматуры и темными пятнами кирпичной плоти между бетонных костей. Свободное пространство занимали навесы мастерских и складов, урчащие бетономешалки и другое крупногабаритное добро, неизбежное при всяком строительстве.

Я несколько дней пробыл тогда на постройке и запомнил госпиталь таким, каким он был в те дни. И если я вспоминал о нем в Москве ли, в Рангуне, — то видел его недостроенным и шумным.

И поэтому теперь я даже не узнал главного корпуса, хотя уже в пятьдесят восьмом он был подведен под крышу. Госпиталь забыл, как его строили. Он стоит, белый и большеглазый, открытый ветру с долины. Далеко внизу голубые озера, облака проходят совсем низко над головой и идут к синим горам. И кажется — госпиталь плывет над горами, а не облака над ним.

Пожалуй, госпиталь — самое большое здание в Шанском государстве. В нем есть главный, трехэтажный, корпус, в котором находятся кабинеты врачей, приемные, процедурные — вся поликлиника. Там же, на втором и третьем этажах, хирургическое отделение, отоларингологическое, глазное. А за главным корпусом, привязанные к нему, словно буксиром, крытыми галереями, плывут другие корпуса — двухэтажные. Стационар рассчитан на двести коек.

Мы присели на скамейку перед входом. Оказалось, мы попали в обеденный перерыв, и наши врачи должны приехать через полчаса. Надо признаться, эти полчаса мы просидели на скамейке, почти не разговаривая, не двигаясь, — отдыхали и просто получали удовольствие от того, что дышим таким свежим воздухом. Тут стояла та тишина, которой хочется после деловой сутолоки большого города, тишина, о которой с тоской вспоминаешь, задыхаясь на пробензиненных улицах, тишина, от которой, правда, вскоре хочется убежать, потому что она часто означает одиночество, усыпляет, зовет отдохнуть, успокоиться.

Интересно, кто они, наши врачи, работающие здесь? Как они справляются с этой тишиной? Ведь некоторые из них живут здесь больше чем по году.

У себя дома, в Москве, или Красноярске, или в Каховке, ты находишь друзей с детства, выбираешь их из тысячи людей, выбираешь не спеша, годами, со своих первых шагов и до старости. А здесь два десятка советских людей по году, по два живут в маленьком даже по бирманским масштабам городке среди людей, говорящих на чужом языке, следующих своим незнакомым и часто неприемлемым для нас обычаям, живут в сложном мире, где еще силен феодализм, есть князья, где в горах некоторые племена только выходят из первобытно-общинного строя, где социализм — дело будущего и сторонникам его не всегда легко работать. И в таких местах даже больше, чем в дальнем походе, проверяются человеческие отношения, умение жить среди людей и с людьми.

Как наши врачи находят общий язык с окружающим миром? Чем дышат, как трудятся? Я не надеялся найти ответ на все эти вопросы. Но за те несколько дней, которые мы должны были провести в Таунджи, кое-что узнать можно было. Или почувствовать.