Не все то золото - страница 3

— Я этого не хотел. — Это глупо, чертовски глупо, но это правда, а я не могу ему лгать. — Най, прости, я не хотел лезть тебе в душу. Ты не обязан мне ничего говорить.

Он смотрит на меня, словно это самое глупое, что я мог сказать сейчас. Но под презрением видно смирение.

Мгновение спустя он отводит взгляд и вздыхает. Когда он вновь смотрит на меня, в глазах я вижу только доброту.

— Я принес тебе кое-что перекусить, — говорит он, и я понимаю, что между нами всё наладится. — Подумал, что ты наверняка голоден.

От мысли о еде у меня урчит в желудке. Его губы растягиваются в скромной улыбке; он достает из своей сумки батон хлеба и небольшую головку сыра. Я разламываю хлеб надвое и предлагаю ему одну из половинок.

Он качает головой:

— Это для тебя,  mo charaid[3]. Я уже поел.

Я медлю, но мой желудок весьма убедителен. Вскоре от хлеба и сыра остается всего несколько крошек. Когда я заканчиваю, Анейрин улыбается мне.

— Теперь ты чувствуешь себя лучше?

— Да.

Он садится на кровать рядом со мной. Теперь, когда между нами всё снова в порядке, моя опустошенность вернулась; я склоняюсь к нему и кладу голову ему на плечо. Последнее, что я помню, это успокаивающее тепло обнимающей меня руки Анейрина.

Не знаю, на какие деньги он может себе это позволить, но ухаживает за мной Анейрин очень хорошо, и выздоравливаю я быстро. Остается шрам и неприязнь к окраинным пивным, только и всего.

Обратно к себе я уже не перебираюсь. Сам я разговора на эту тему не завожу, Анейрин тоже не задает вопросов. В какой-то момент он прекращает спать в кресле и ложится со мной, но мы спим спинами друг к другу, а он прикасается ко мне, только чтобы разбудить от очередного кошмара.

Мы не разговариваем о моих тревожных снах. Он полагает, что они вызваны нападением в трактире, и я не возражаю.

Как-то ночью я просыпаюсь с криком, и вижу по его глазам, что он собирается спросить меня об этом. Я отворачиваюсь прежде, чем он находит, что сказать, выбираюсь из постели и подхожу к столику с умывальными принадлежностями, который стоит в углу. Вода в кувшине холодная, и я брызгаю ее на лицо в надежде, что это успокоит меня, но это не помогает. Этого недостаточно.

Я опираюсь ладонями на столик и продолжаю стоять спиной к Анейрину. Я знаю, о чем он спросит, равно как знаю, что за этим последует. Это никогда не меняется.

Он приближается ко мне, я чувствую его тепло спиной и напрягаюсь. Он касается моего плеча и осторожно кладет на него ладонь. Я стараюсь не дернуться от его прикосновения.

— Кайнан, — тихо произносит он, — ты не расскажешь мне об этом?

— Нет. — Он убирает руку. Я чувствую, что ему больно, и мне хочется, чтобы это не задевало меня так сильно. — Я не могу.

— Но почему?

Я поворачиваюсь к нему лицом. Его кожа отливает золотом в свете лампы, как и в день нашей первой встречи.

— Ты решишь, что я сумасшедший.

— Из-за снов? — Он сводит брови и поднимает руку, словно отмахиваясь. Хотелось бы и мне отмахнуться от них так легко. — Они ничего не значат.

— Мне снятся монстры, — шепчу я. Я ненавижу себя за слова, которые оттолкнут его, но ничего не могу с собой поделать. Я не могу лгать ему. И не солгу, даже если из-за правды он покинет меня.

Он медленно поднимает взгляд, я вижу в нем не то, чего ожидал. Нет ни презрения, ни подозрений в сумасшествии. В его глазах настороженность, но не более того. Я сталкивался и с худшей реакцией. Я вдыхаю и медленно начинаю говорить.

— Я едва знал свою семью. — Рассказывая, я не могу смотреть на него. Если настороженность сменится презрением, я не хочу этого видеть. — Когда они погибли, я был маленьким, но я помню, что у меня была сестра, и что моя мама была очень красивой. — Я обхватываю себя напряженными от боли руками. — И всё же, они снятся мне всю жизнь. То, как они умирают. Это всегда начинается одинаково, с криков моей сестры. Мы делим одну постель на двоих, и я тянусь к ней, чтобы успокоить, но ее нет. Он кричит снова и зовет маму, а я понимаю, что ее схватила гурах-а-рибан[4]. Она кричит, и я бегу по дому, пытаясь ее найти, но не нахожу нигде. Крики ужасны, но когда она замолкает, становится только хуже.