Не жалею, не зову, не плачу... - страница 13
Неожиданный, необъяснимый отёк. Перемирие с хирургом удерживало меня в
рамках, но всё же какого чёрта, почему не вызвали вчера Зазирную? Филипп уже
был в трансе, на свободе, не мог вникать в больничные заботы, лучше бы ему уйти
сейчас в баню куда-нибудь, в хвоеварку. Подняли Ерохину руку на подставку, чтобы
улучшить венозный отток, собрали консилиум – Бондарь, Вериго, Светлана
Самойловна, начальница стационара Глухова, Пульников и я, – что мы имеем?
Колото-резаная рана, значительный травматический отёк и уже начальные признаки
гангрены.
Бондарь всегда с улыбочкой, ямочки на щеках, румяный, чистенький, ему в
детсаде работать, предложил взять на операционный стол немедленно, сделать
ревизию раны, найти порезанный сосуд и перевязать. Пульников упёрся: начнём
убирать гематому, удалим тромбы, будет кровопотеря, а консервированной крови
нет. Пульникова понять можно, ему осталась неделя, а Ерохину – две недели, как в
сказке, может, и хлеборез считал дни, и вот досчитался.
«Надо брать на стол, – решила Глухова – Я сама буду ассистировать. Филипп
Филимонович, у вас ещё и старик во второй палате с ущемлённой грыжей. Вы уже
совсем крылья опустили, поработайте каких-то несколько дней». – Хирург вяло
махнул рукой, согласился, пошли в операционную. Зазирная, кстати говоря,
заболела, лежит дома с высокой температурой, послали к ней за ключами, и Глухова
велела мне готовить инструментарий и биксы со стерильным материалом.
Помыли руки, начали. Первым взяли на стол старика с грыжей. Глухова сама
начала – и новокаин колола, и разрез сама сделала. Пульников ей подсказывал, я
подавал инструменты, всё чётко, без паники. Глухова взбудоражена, довольна – сама
оперирует, мычать стала мотивчик под маской, и только грыжевые ворота зашивал
сам Пульников, ответственный момент. Закончили довольно быстро, подняли
старика со стола, халат накинули, и он мелкими шажками, держась руками за живот,
сам вышел из операционной. Взяли на стол хлебореза. Сняли повязку, сняли скобки,
Пульников пинцетом начал убирать гематому, отделил чёрный сгусток, и тут же
хлестанула кровь, да так сильно, сразу красная россыпь на потолке. Ясно – артерия
брахиалис.
«Зажим! Тампон! – хирург промокает, а кровь бьёт, он клацает зажимом,
клацает, не может прихватить, и Глухова тычется, кое-как наложили тампонаду.
Пульников полез дальше убирать гематому, и опять хлестануло. Я уже не тампоны
сую хирургу, а салфетки стерильные, полотенце. – «Много крови! – невольно
вырвалось у меня. – Будто из аорты хлещет». Ерохин застонал. Добавили
новокаина. – «Ничего, бабы в гинекологии всю кровь теряют и за неделю
восстанавливают, – сказал Пульников. – Заживёт как на собаке. – Он нашёл сосуд,
крепко перехватил зажимом. – Ты меня слышишь, Ерохин? Эй, друг Ерохин,
слышишь?» Он не отвечал, и нос уже заострился.
«Щеголихин, идите на моё место! А я встану за инструменты». – Глухова
повернулась от операционного стола, тяжёлым бедром зацепила мой столик так, что
зазвенело всё. Я быстро шагнул на её место с ощущением, что уже поздно, что-то
уже стряслось и, пожалуй, непоправимое. А тут как раз открылась дверь
операционной, и возник тот старик с грыжей, руки на животе. Христос воскрес. –
«Доктор, а куда мне идти?» – он всё ещё был под действием пантопона, блукал по
коридору, рад был, что жив остался, его в палате пугали вчера, что обязательно
зарежут. – «На свободу иди, дед, прямиком!» – крикнул ему весёлый не по
обстановке Пульников. Картина вышла нелепая, нехирургическая, вообще не
медицинская. Неожиданно взвизгнула Глухова и зашлась в мелком хохоте, замахала
руками, не могла себя удержать, у неё полились слёзы, истерика самая натуральная.
Пульников заорал санитару, чтобы тот позвал кого-нибудь из персонала, быстро!
Тот затопал по коридору, появилась Светлана Самойловна, в руке ватка с