Небесные Властелины - страница 4

— Конечно, я стою, мама. Ты же знаешь, я буду голосовать только за тебя…

В глазах матери светилась неукротимая ярость.

— Я не об этом говорю. Ты должна стоять за меня всегда и везде. Пара лишних слов какой-нибудь подружке — и они будут использованы против меня на Совете.

— Я никому ничего не говорила, мама, — возразила Джен. Она попыталась высвободиться. — Мама, мне же больно…

Мелисса отпустила ее, но ярость в глазах не померкла.

— Сегодня вечером я должна победить на голосовании — иначе все потеряно. Неужели ты не понимаешь?

— Конечно, понимаю, — торопливо закивала Джен. — Ты только не волнуйся, мама, ты обязательно победишь. Я точно знаю.

— В противном случае мы все вернемся с Совета и пронзим себя мечами. Лучше честная смерть, чем жизнь под пятой «Властелина Панглота».

Джен с ужасом уставилась на мать. Неужели все так серьезно? Однако посмотрев ей в глаза, Джен поняла, что это так.

После ужина в неловком молчании Джен вернулась в свою комнату. Она собиралась поспать несколько часов, но ничего не вышло. Наконец она встала, накинула халат и вышла. Смеркалось. Через два часа начнется Совет, но сейчас Джен хотелось на некоторое время забыть и о нем, и о его возможных последствиях.

Она отправилась в резервацию мужчин. Отца ей удалось разыскать в мастерской. Он запаивал какую-то металлическую трубку шести футов длиной и четырех дюймов шириной. Увидев Джен, он отложил паяльник и широко заулыбался. Отец был хорош собой: большой, выразительный рот, привлекательные серо-голубые глаза, густые черные волосы. Джен знала, что похожа на него больше, чем на Мелиссу, по крайней мере внешне. Мать красила волосы в серебряный цвет, к чему ее обязывало положение, но от природы была белокурой, и к тому же высокой и стройной, а Джен — низкорослой и смуглой, как отец.

— Привет, Джен, — радостно сказал он и протянул руки, чтобы обнять ее.

Она не противилась краткому объятию, хотя в Минерве такие привычки не приветствовались. Общение дочерей с отцами никогда не запрещалось официально — это противоречило бы конституции Минервы, — но существовали негласные традиции, с которыми Джен пришлось познакомиться еще в раннем детстве. Она знала, что мать не одобряет ее отношений с отцом, хотя Мелисса открыто об этом никогда не говорила.

Отец пристально посмотрел на нее.

— Ты устала, — сказал он. — Плохо спишь?

— Дежурила. А вечером заседание…

Несколько секунд отец не сводил с нее обеспокоенного взора. Потом на лице его появилась улыбка, и, одобряюще похлопав дочь по плечу, он сказал:

— Уверен, все будет в порядке. Мелисса и ее сторонницы победят, вот увидишь.

Джен кивнула. Она хотела рассказать и об остальном, но решила, что не стоит. Неизвестно, как отец отнесется к словам матери о самоубийстве.

— Ладно. А что потом? — Джен провела ладонью по гладкой поверхности металлического цилиндра, поставленного на верстаке. — Ты правда думаешь, что это сработает?

На лице отца снова появилось беспокойство. Потом он решительно сказал:

— Я верю в Мелиссу. Она знает, что делает. Раз она сказала, что уничтожит Небесного Властелина, значит, так тому и быть. И не забывай: Богиня-Мать на нашей стороне. Она нас спасет.

— Конечно, — согласилась Джен.

Она знала, что неверие — кощунственно, но мысль о том, почему Богиня-Мать не спешит, чтобы избавить Минерву от Небесного Властелина, не давала ей покоя. Ведь скоро уже триста лет, как продолжается беззаконие…

Отец положил руку ей на плечо.

— Бедняжка Джен, — шутливо заметил он. — Так молода, а уже тащит на себе все беды мира.

Ей удалось улыбнуться ему, и она надеялась, что улыбка получилась. «Бедный папа, — подумала она, — пусть мне восемнадцать, а тебе за восемьдесят, но ребенок — это ты. И всегда им останешься». Она позавидовала наивной уверенности отца и пожалела, что не родилась мужчиной.

Уже темнело. По дороге домой она невольно смотрела в вечернее небо, ожидая, что вот сейчас Небесный Властелин вдруг вынырнет из тьмы, заслонив собой звезды: он принесет на крыльях своих возмездие восставшим…

С пустошей доносились крики, от которых невольно сжималось сердце. Чего в них было больше: отчаянья или ярости — она сказать не могла.